– Я вас хорошо понимаю. По той же причине я не могла не заниматься искусством. Но именно поэтому вам нельзя напрасно тратить пять лет ни в Топике, ни где-либо еще. Если вы уже поняли, что должны служить правде, – служите ей. Создайте журнал, какого ни у кого нет. Не либеральный и не консервативный. Журнал, который выявляет уязвимые места в позициях обеих сторон.
– “Неупрощенец”.
– Здорово! Вам надо это запомнить. Я серьезно.
Окрыленный ее одобрением, я почти считал это реальным: что создам журнал под названием “Неупрощенец”. И разве она принялась бы говорить о моем будущем, если бы не думала, что, возможно, станет его частью? Мысль об этом будущем, о любви, которую оно сулило, побудила меня подумать о том, чтобы потянуться через стол и дотронуться до ее руки. Я готов был уже это сделать, но тут она встала.
– А у меня есть свой проект. – Она подошла к схеме разделки коровьей туши. – Вот он.
– А я сижу и удивляюсь, зачем такое висит в кухне у вегетарианки.
– У меня это еще не полностью сложилось в голове. А на реализацию, наверно, уйдет лет пятнадцать. Но если я справлюсь, получится что-то подобное вашему журналу. Что-то невиданное.
– Можете мне рассказать?
– Вначале надо понять, будем ли мы с вами видеться еще.
Я встал и подошел к ней, стоявшей у схемы.
– Я должен буду перестать есть говядину?
Она удивленно повернулась ко мне.
– Ну, раз вы сами это сказали – да. Это мое требование.
– А будет что-нибудь, от чего вы, со своей стороны, откажетесь?
– Масса всего, – сказала она, отступая к столу. – Мне не так уж плохо сейчас одной. В этой кухне пахнет именно так, как я хочу. У меня проблема с запахами. Я обоняю то, чего никто не обоняет. Я чувствую прямо сейчас запах грима, который на вас. Очень хорошо, когда можешь контролировать свою обонятельную среду, и мне лучше думается, когда тихо. Непросто было стать человеком, которого не тяготит одиночество субботними вечерами, но я им стала, я проделала эту работу, и теперь нечто во мне жалеет, что я пошла на эту вечеринку. Нечто во мне хочет, чтобы вас тут не было. Но похоже, вам было суждено оказаться здесь. – Она набрала в легкие воздуху и посмотрела мне прямо в глаза. – Том, я тебя на том углу ждала. Посмотрела на часы и сказала себе, что жду пять минут. Ты подошел через четыре. Четыре – восемь, восемь – четыре.
Мое сердце заколотилось. Я становился знáком, я терял свое “я”, и хотя меня, конечно же, возбуждала мысль, что Анабел меня ждала, прилив крови к моему паху, возможно, больше походил на ту эрекцию, что, говорят, мужчина испытывает в момент казни. Такое у меня было чувство.
Я приблизился к ней и встал на колени. Не менее сильным, чем плотское желание, было мое желание, обещавшее вот-вот исполниться, – желание быть допущенным в ее личный мир, играть значимую роль в истории, которую она сама себе рассказывала. Когда она положила руки мне на плечи и опустилась, как я, на колени, я ощутил всю серьезность того, что эти движения для нее значили, и преисполнился скорее даже ее переживаний, чем своих. Я посмотрел ей в глаза. Она сказала:
– Это наша четвертая встреча.
– Если считать телефонный разговор.
– Поцелуешь меня?
– Мне страшно, – сказал я.
– Мне тоже. Я боюсь тебя. Боюсь нас.
Я придвинул лицо к ее лицу.
– Смотри, сломаешь – заплатишь, – прошептала она.
Я мог целовать ее всю ночь. И я целовал ее всю ночь. Вместе с молодостью я утратил сейчас понимание того, как можно проводить час за часом, довольствуясь одними поцелуями. Конечно, были у нас и паузы. Были промежутки, когда мы смотрели друг другу в глаза, были сладостные разговоры о том, когда именно мы стали неизбежны. Было щедрое изобилие ее волос, был чистый запах ее кожи, запах Анабел; была узкая щель между ее передними зубами. Телесная периферия, с которой я должен был освоиться, прежде чем идти глубже. Были новые извинения и маленькие признания. Был ее внезапный, сумасшедший, смешной наклон к линолеуму, чтобы я убедился, в какой чистоте Анабел Лэрд содержит кухонный пол: его без опаски можно лизать! Потом – перемещение в гостиную на диван. Закрытая дверь спальни, куда нет доступа никому, кроме Анабел. Но большую часть времени мы просто целовались, пока рассвет не дал нам увидеть воспаленные глаза друг друга.
Анабел села и оправилась, точно кошка после неуклюжего прыжка.
– Ты иди сейчас, – сказала она.
– Конечно.
– Не могу тебя сразу впустить. Ты-то в состоянии прямо от Люси ко мне, как ни в чем не бывало, но я такой навык утратила.
– Я бы не сказал, что у меня есть навык.
Она серьезно кивнула.
– Я хочу в чем-то признаться и о чем-то тебя спросить, – сказала она. – Тебе следует знать, что Люси мне кое-что о тебе сообщила. Мне хотелось заорать на нее, чтобы она заткнулась, но она сказала мне, что ты девственник.
Как ненавистно мне было это слово! Устарелое, непристойное – и точное.
– Так вот, слушай мое признание: это имеет для меня значение. Потому-то я и ждала тебя на углу. В смысле я не просто потому ждала, что хотела тебя видеть. Была еще мысль, что ты, может быть, тот человек, с кем я смогу начать сначала. Ты сам-то понимаешь, до чего ты чист?
В трусах у меня было липко от того, что потихоньку сочилось час за часом, но Анабел была права: мы с моим членом едва разговаривали. Липкость, как и сам член, была мужским затруднением и, казалось, имела мало общего с нежностью, которую я ощущал.
– Но вопрос мой не в этом, – сказала она. – Он вот в чем: что Люси сообщила тебе про меня?
– Она сказала мне… – я тщательно выбирал слова, – …что у тебя были неприятности в школе и что у тебя давно уже нет бойфренда.
Анабел негромко вскрикнула.
– Боже мой, как я ее ненавижу! Почему, ну почему я продолжала с ней дружить?
– Мне дела нет до того, что у тебя было в Чоут. А с ней я не буду больше про тебя говорить.
– Ненавижу! Она сточная канава без решетки. Ей надо все стащить вниз, на свой уровень. Я ее хорошо знаю. И я точно знаю, что она тебе сказала. – Анабел зажмурила глаза, выдавливая слезы, окрашенные тушью. – Иди теперь, ладно? Мне надо побыть у себя.
– Я пойду, но я не понимаю.
– Я хочу, чтобы у нас было иначе. Как ни у кого другого. – Она открыла глаза и кротко улыбнулась мне. – Не хочешь – ничего страшного. Ты просто очень хороший мальчик, уроженец Денвера. И я не обижусь, если ты поймешь, что тебе этого не надо.
Возможно, средства сообщения между мной и моим членом не были так уж безнадежно плохи, ибо я ответил тем, что прижал ее лицо к своему, прильнул воспаленными губами к ее распухшим губам. Я не могу отделаться от мысли, что, если бы мы поступили тогда как нормальные люди и прямо там, на полу, совокупились, наша совместная жизнь могла бы потом сложиться счастливо. Но в ту минуту все было против этого: моя неопытность, моя подозрительность в отношении своих собственных мотивов, странные понятия Анабел о чистоте и безгрешности, ее желание остаться одной, мое нежелание ей повредить. Мы разъединились, тяжело дыша, и пристально посмотрели друг на друга.
