– Потому же, почему она не пошла сообщить о домогательствах. Штази покрывает своих. Правдой будет то, что им выгодно. Мы оба оказались бы за решеткой.
Мне доводилось интервьюировать убийц, получивших приговор. И я всегда был рад, что нахожусь по невинную сторону черты, которая делит человечество на тех, кто убивал, и тех, кто нет. Но в своем нынешнем нетрезвом состоянии, испытывая тягу к Андреасу, я вдруг обнаружил, что завидую ему. Я пожалел, что моя жизнь лишена таких масштабов, таких крайностей.
Он беззвучно заплакал.
– Плохо мне, Том, – признался он. – Это не уходит. Я не хотел его убивать. Но так вышло. Так вышло…
Я обнял его одной рукой за плечи, он повернулся ко мне лицом и припал ко мне.
– Все нормально, – сказал я.
– Ненормально. Ненормально.
– Нет, нет. Все нормально.
Он долго еще плакал. Я гладил его по макушке и прижимал к себе. Будь он женщиной, я поцеловал бы его в голову. Но строгие пределы мужской близости – бремя гетеросексуала. Он немного успокоился и отстранился от меня.
– Вот тебе моя история, – сказал он.
– Тебе все сошло с рук.
– Не факт. Она не хочет со мной встречаться, пока я не буду знать, что мы в безопасности. Мы почти в безопасности, но труп по-прежнему зарыт у дачи моих родителей.
– Черт.
– Хуже того. Они, может быть, продадут дом перекупщикам. Был разговор, что там начнутся земляные работы. Мне надо перезахоронить тело, тогда я смогу с ней видеться.
– Жаль, что я не в состоянии помочь тебе с этим.
– Нет-нет, ты чистый. Впутывать тебя – последнее дело.
В его голосе была нотка нежности. Я спросил, что он собирается делать с трупом.
– Не знаю, – ответил он. – Можно научиться водить машину, но на это нужно время. Я боюсь потерять Аннагрет. Не исключаю, что обойдусь двумя чемоданами. Поездка на поезде.
– Нервная будет поездочка.
– Мне необходимо ее видеть. Чего бы это ни стоило. Вот и весь мой план. Видеть ее.
Я опять почувствовал укол ревности. Почувствовал себя третьим лишним, неудачливым соперником девушки. Как иначе объяснить то, что я предложил?
– Давай я тебе помогу.
– Нет.
– Я только что кремировал свою мать. Я морально готов.
– Нет.
– Я американец. У меня есть водительские права.
– Нет. Это грязное дело.
– Если ты мне правду рассказал, это стоит сделать.
– Я должен это сделать один. Мне нечем тебе отплатить.
– Не надо отплачивать. Я по дружбе предлагаю.
Где-то позади нас, среди темных кустов и деревьев парка, негромко мяукнула кошка. Затем – другой звук, погромче, уже не кошачий. Стон женщины, получающей удовольствие.
– А как насчет архива? – спросил Андреас.
– Ты о чем?
– В пятницу комитет опять идет на Норманненштрассе. Я могу тебя провести.
– Не думаю, что американца впустят.
– Твоя мать была немка. Ты представляешь тех, кто покинул страну. На них тоже заводились дела.
– Это не должно быть услугой за услугу.
– Не услуга за услугу. Дружба.
– Это, конечно, будет колоссальная журналистская удача.
Андреас вскочил со скамейки.
– Давай сделаем! И то и другое. – Он наклонился ко мне и хлопнул меня по плечам. – Сделаем?
В отдалении раздался еще один женский стон. Мне подумалось, что если я останусь с Андреасом, если задержусь в Берлине, то мне запросто может достаться если не эта самая женщина, то другая подобная ей.
– Да, – сказал я.
У себя во Фридрихсхайне я проснулся на следующее утро очень рано, проснулся в покаянном настроении. Постельное белье здесь было не очень чистое с самого начала, и я ни разу не озаботился стиркой – просто приноровился к нечистоте. Если бы предметом моего увлечения была женщина и она лежала голая рядом со мной, я, возможно, сумел бы отогнать мысли об Анабел. Но в сложившейся ситуации единственным, чем я мог снова себя усыпить, было решение позвонить Анабел днем и постараться возместить то, что я наговорил про нее Андреасу.
Однако, встав около полудня, я почувствовал, что мне категорически не хочется слышать ее голос, дрожащий от обиды. Человеком, чей голос я хотел слышать, чье лицо я хотел видеть, был Андреас. Я отправился в Западный Берлин и взял напрокат машину, удостоверившись, что мне можно выезжать на ней за городскую черту. Вернувшись домой, увидел на полу прихожей адресованную мне телеграмму:
ПОЗВОНИ МНЕ.
Я лег на свою нечистую кровать, положив рядом телеграмму, и стал ждать, пока берлинская угольная дымка не перейдет в вечернюю мглу и почтовые отделения не закроются.
Поехав за город под покровом темноты, я стал объезжать остановившийся трамвай и едва не скосил пассажиров, которые повалили из дверей. Послышались их сердитые крики, и я помахал им, извиняясь по-американски. Руководствуясь старой отцовской картой Берлина с патентованной системой складывания, я повел машину через бесконечные кварталы, полные немецкой вины и немецкого покаяния. Улицы поблизости от Мюггельзее были гуще застроены и на них было больше транспорта, чем я предполагал; я испытал облегчение, увидев, что дача Вольфов заслонена ветвистыми хвойными деревьями.
Следуя указаниям Андреаса, я выключил фары, выехал на замерзшую лужайку и обогнул дом. Оттуда я увидел покрытое льдом озеро, белое в темную крапинку под дымно-облачным куполом, и сарай для инструментов на задах участка. Андреас стоял около сарая с лопатой и куском брезента.
– Без проблем? – спросил он бодрым тоном.
– Едва не въехал в толпу людей, а так – без проблем.
– Я очень тебе благодарен.
– Потом будешь благодарить.
Он повел меня за сарай, под деревья. Там была куча земли, рядом – продолговатая яма.
– Бедные мои руки, – сказал он. – Верхний слой земли промерз. Но сейчас мы, думаю, просто вытащим его за одежду. Я уже приподнимал оба конца.
Я заглянул в яму. Полной темноты не было, и я увидел, что комбинезон на трупе, пропитанный песчаной грязью, некогда был синим. Он придавал костяку форму и некоторый телесный объем. На кистях рук, кажется, еще оставались лоскутья кожи. Запах был терпимым и несильным, как от плесневелого сыра. Но кое-чего недоставало.
– А где голова?
– Там, в пакете. – Андреас показал, мотнув головой. – Я не хотел, чтоб ты на это смотрел.
Я оценил его заботу. Да, я совсем недавно сидел у остывающего тела матери, и привычка к смерти сумрачно окрашивала мое сознание. Но череп, скорее всего с вихрами волос, был бы нелучшим зрелищем. Без него останки имели сравнительно отвлеченный вид. Я чувствовал, что, заставляя себя смотреть на них, я добиваюсь того, что не смогу уже вернуться к Анабел.
