Так или иначе, зубы у меня стучали, и не только от холода. Андреас расстелил брезент, мы встали над концами ямы, широко расставив ноги, и, наклонившись, потянули за комбинезон. Внизу ткань, похоже, сильно прогнила и теперь разошлась посередине; вывалились кости и какие-то бесформенные ошметки. Я выругался.
– Ничего, – сказал он. – Я подберу.
Я стоял на берегу озера, пока Андреас орудовал лопатой. Обратно я пришел не раньше, чем он свернул брезент и начал заваливать яму. Я помог ему с этим, чтобы ускорить дело.
– У меня есть сэндвичи, – сказал он, когда мы погрузили брезент с содержимым в багажник.
– Не скажу, что у меня зверский аппетит.
– Ешь, ешь все равно. Нам долго ехать.
Мы вымыли руки минеральной водой из бутылки и съели сэндвичи. Мне опять стало холодно, и в холоде пришла мысль, почему-то не приходившая раньше с такой определенностью, что я совершаю серьезное преступление. Я ощутил прилив – не очень сильный, но отчетливый – тоски по дому, по Анабел. Да, наша жизнь стала плохой, тяжелой, но это была домашняя, предсказуемая, моногамная, законопослушная жизнь. В углу мозга крысой шмыгнуло подозрение: я познакомился с Андреасом всего двое суток назад, я не знаю его толком, он, может быть, сказал мне не всю правду; он с самого начала, может быть, решил использовать меня, чтобы обеспечить себе возвращение к Аннагрет.
– Разубеди меня насчет полиции, – сказал я. – Приходит на ум рутинная проверка на дороге. Откройте, пожалуйста, багажник.
– У полиции сейчас других забот хватает.
– Я по дороге сюда чуть не угробил шесть человек.
– Тебе легче будет, если я скажу, что боюсь до смерти?
– А это так?
– Отчасти. – Он ободряюще ударил меня по плечу кулаком. – А ты?
– Бывали вечера поприятней.
– Том, я никогда этого не забуду. Никогда.
В машине, включив обогрев, я почувствовал себя лучше. Андреас рассказал мне больше про свою жизнь, про свои странные литературные представления о ней; он тоскует, сказал он, по лучшей, более чистой жизни с Аннагрет:
– Найдем себе квартиру, устроимся. А ты живи у нас сколько захочешь. Хоть такой малостью тебе поможем.
– Чем собираешься зарабатывать?
– Еще не думал, не загадывал так далеко.
– Журналистикой?
– Может быть. На что это вообще похоже?
Я рассказал ему, на что это похоже, и он как будто заинтересовался, но я уловил еле заметное подспудное отторжение, словно он хотел для себя чего-то более масштабного и тактично об этом умалчивал. Такое же ощущение у меня было, когда я показал ему фото Анабел: он был рад отдать должное тому, что у меня есть, поскольку то, что есть у него, еще лучше. Это, пожалуй, не предвещало полноценной дружбы на равных, но в тот начальный момент, в очень теплой машине, это было созвучно моему опыту любовных увлечений: готовность отдать другому пальму первенства, надежда, что тебя тем не менее оценят.
– Гражданский комитет собирается завтра утром, – сказал он. – Тебе стоит прийти со мной, чтобы в пятницу уже знали, кто ты такой. Как у тебя с немецким?
– Эх…
– Sprich. Sprich.
– Ich bin Amerikaner. Ich bin in Denver geboren…
[95]
– Эр неправильное. Нужно картавить. Amerikaner. Geboren.
– Эр – не самая большая из моих проблем.
– Noch mal, bitte
[96]
: Amerikaner.
– Amerikaner.
– Geboren.
– Geboren.
Добрый час мы трудились над моим произношением. Мне тяжело вспоминать этот час. На улице Андреас держался с таким апломбом, что я и представить себе не мог, до чего он терпелив в роли педагога. Впечатление было такое, что ему нравлюсь я, нравится родной язык и он хочет, чтобы мы сошлись покороче.
– Ну, теперь давай поработаем над твоим английским произношением, – сказал я.
– Мой английский безупречен! Моя мать – профессор на кафедре английского.
– Ты говоришь, как королева Елизавета. Тебе надо сделать звук “а” более плоским. Ты, считай, не живешь по-настоящему, пока не научился произносить гласные по-американски. Скажи: can’t.
– Ка-ант.
– Нет. Ке-э-э-энт. Будто козел заблеял.
– Ке-э-э-э-энт.
– Понял теперь? Британцы понятия не имеют, чего они лишены.
На окраине какого-то городишки мы остановились у закрытой в этот час автозаправки, чтобы Андреас мог раздобыть мусорный бачок и положить в него череп, перед тем как закопать. Дожидаясь его в машине, я испытывал уверенность, что делаю хорошее дело. Не эмигрируй моя мать, родись я в стране, на которой лежала тень тайной полиции, мне, может быть, самому пришлось бы, защищаясь, убить подонка из Штази. Помогая Андреасу, я словно бы платил ему за преимущества, которые имел, будучи американцем.
– Зачем ты вырубил мотор? – спросил он, вернувшись в машину.
– Чтобы привлекать меньше внимания.
– Это вопрос эффективности. Теперь тебе опять придется греть салон.
Я включил сцепление и знающе улыбнулся.
– Во-первых, – сказал я, – машина греется за счет избыточного тепла от двигателя. Добавочный расход топлива равен нулю. Ты этого не знаешь, потому что не водишь. Что еще важнее, поддерживать высокую температуру внутри, когда снаружи холодно, – всегда неэффективно.
– Это абсолютно неверно.
– Это установленный факт.
– Абсолютно неверно. – Похоже, ему хотелось препираться. – Если ты обогреваешь дом, поддерживать в нем ночью температуру шестнадцать градусов гораздо эффективнее, чем поднимать ее утром с пяти градусов. Мой отец всегда так делал на даче.
– Твой отец был не прав.
– Он был главным экономистом крупной индустриальной страны!
– Теперь я лучше понимаю, почему страна потерпела крах.
– Поверь мне, Том, здесь ты ошибаешься.
Мой отец – так уж вышло – объяснил мне в свое время термодинамику обогрева жилищ. Не упоминая о нем, я заметил Андреасу, что скорость теплопередачи пропорциональна разности температур: чем сильнее нагрет дом, тем больше калорий он отдает за холодную ночь. Андреас попытался привлечь интегральное исчисление, но основы его я тоже помнил. Под этот спор я вел машину. Он стал выдвигать более причудливые доводы, отказываясь признавать, что его отец ошибался. Когда я наконец его убедил, что-то, я почувствовал, между нами изменилось, что-то стало завязываться, напоминающее полноценную дружбу. Он, казалось, испытывал и замешательство, и восхищение. До того момента он, похоже, не видел во мне достойного интеллектуального соперника.
