– Разница прежде всего в том, что я ни в кого не плюю на самом деле, – заметил я холодно.
– Мне очень плохо, Том. Как ты можешь так со мной?
– Я стараюсь добиться, чтобы ты больше мне не звонила. Вот, кажется, все, перестала – но нет, телефон звонит, сволочь такая.
– Что ж, наконец ты, кажется, добился. Взять у него деньги – верный способ. Я думаю, ты больше никогда ничего от меня не услышишь. Было одно в моей жизни, чего ты не извратил, не украл, не разрушил. Теперь у меня ноль. Я совершенно одна с пустыми руками. Браво, отлично сработано.
– Я тебя ненавижу, – сказал я. – Ненавижу еще сильней, чем люблю. А это, знаешь ли, немало.
Ее лицо покраснело, она жалобно заплакала, как маленькая девочка, и моя ненависть уже ничего не значила, я не мог вынести, что она так несчастна. Я сел на кровать и обнял ее. Дождь прекратился, осталась сине-серая завеса туч, почти зимняя на вид. Держа ее в объятиях, чувствуя подступающую скуку, я думал о зиме. О зиме моей жизни без Анабел.
Словно уловив это, она начала меня целовать. Мы всегда полагались на боль как на усилитель последующего наслаждения, и сейчас мы, казалось, достигли предела душевной боли, какую могли причинить. Когда она легла на спину и распахнула халат, я посмотрел на ее груди и моя ненависть к их красоте была такова, что стиснул сосок и резко крутанул.
Она вскрикнула и ударила меня по лицу. Я был садистически возбужден и почти не отдавал себе в этом отчета. Она ударила меня еще раз, по уху, и негодующе посмотрела на меня.
– Ну дай же, дай сдачи, чего ты?
– Нет, – сказал я. – Я тебя трахну в задницу.
– Ну, этого не будет.
Я никогда не говорил с ней так яростно. Путь феминистского брака мы прошли до конца.
– Ты испортила презервативы, – сказал я. – Что мне остается?
– Сделай мне ребенка. Чтобы у меня было нечто.
– Нетушки.
– Мне кажется, сегодня это возможно. У меня есть чутье на такие вещи.
– Я скорее убью себя, чем на это пойду.
– Ты ненавидишь меня.
– Ненавижу.
Она все еще любила меня. Я видел это по глазам – любовь и абсолютную безутешность несбывшейся надежды на ребенка. У меня была вся власть, и Анабел сделала единственное, чем еще могла ранить мое сердце: покорно повернулась на живот и задрала халат.
– Тогда давай. Трахай.
Я совершил это – и не один раз, а три за то время, пока не покинул дом наутро. После каждого надругательства она шла прямиком в ванную. Мое состояние было состоянием наркомана, ползающего по полу, выискивающего крохи вещества. Я не насиловал Анабел, но вполне был на это способен. Удовольствие очень мало значило для нас обоих в эти минуты. Я добивался того же, чего она добивалась своим фильмом: полного и окончательного истощения темы тела. А она сейчас – так мне казалось – добивалась того, чтобы узаконить свой статус моральной жертвы.
На рассвете, под птичий хор, я встал и, не приняв душа, оделся. Анабел лежала на пропитанной потом постели лицом вниз, неподвижная, как труп, но я знал, что она не спит. Я любил ее страшно, еще больше любил после того, что с ней сделал. Моя любовь была как мотор подержанной машины за сто долларов: его никто не просит заводиться, а он заводится и заводится. Убийство и самоубийство, которые я рисовал себе, не были игрой ума. Я же буду к ней возвращаться, и с каждым разом будет хуже и хуже, пока наконец не дойдет до смертоубийства, которое выпустит нашу любовь в родную ей вечность. Стоя у кровати, глядя на тело бывшей жены, я думал, что это может случиться прямо в следующую нашу встречу. Это даже сейчас может произойти, если я заговорю с ней. Так что я взял свой рюкзак и вышел.
На западе опускалась к горизонту полная луна, бледный диск, потерявший под натиском утра световое верховенство. На середине подъездной дорожки я вступил в золотую полосу солнца и увидел на мертвой засохшей ветке ярко-красного самца пиранги, спаривающегося с желтой самкой. Птицы были слишком заняты друг другом, чтобы отреагировать на мое приближение. Головные перья самца, стоявшие торчком, точно алый ирокез, казалось, источали чистый тестостерон. Кончив, он полетел прямо на меня, словно камикадзе, и едва разминулся с моей головой. Сел на другую ветку и яростно, агрессивно уставился на меня.
Было еще жарче, чем накануне, и кондиционер в автобусе не работал. Когда я наконец добрался до Сто двадцать пятой, из уличных церквей выходили, запруживая тротуар, женщины и дети с блестящими от пота лицами. В воздухе, тошнотворный и приторный, стоял запах гниющих дынь, смешанный с запахом жарки из закусочной KFC. Тротуар блестел черным вулканизированным блеском куриного жира, мокроты, пролитой кока-колы и того, что вытекало из мусорных мешков.
– Счастливчик вы мой, – сказал мне Рубен в вестибюле дома, где пол по случаю воскресного утра был усыпан лотерейными билетами. – Вид у вас как у утопленника.
На автоответчике было одно новое сообщение. Я испугался, что от Анабел, но нет: женщина, явно афроамериканка, просила меня передать Энтони, что вчера вечером у нее умер муж и заупокойная служба будет во вторник днем в такой-то церкви в Западном Гарлеме. Она еще раз повторила просьбу: передать Энтони, что у нее умер муж. И все, единственное сообщение, спокойный и очень усталый голос чернокожей женщины, потерявшей супруга.
Я включил кондиционер и позвонил в отель “Карлайл”, где оставил сообщение для Дэвида Лэрда. Потом лег, и мне приснилась вечеринка в доме, где было много комнат. Я углубился в многообещающую беседу с молодой темноволосой женщиной, которой я, кажется, нравился, которая выглядела готовой покинуть вечеринку вместе со мной. Единственным, что мешало нашему безоблачному счастью, было нечто то ли сказанное, то ли не сказанное мной, нечто, наводившее ее на мысль, что я, возможно, козел. К своей радости, я мог ей сообщить, что это сказал другой мужчина – Андреас Вольф. Я знал это доподлинно, и она мне поверила. Она начала проникаться ко мне любовью. И едва мне стало казаться, что это, должно быть, Аннагрет, юная девушка Андреаса, как до меня дошло: нет, это Анабел, но более молодая, более мягкая Анабел, уступчивая и шаловливая одновременно, носительница наилучшего знания обо мне, знания любовного и прощающего… но только это не могла быть Анабел, ведь настоящая Анабел стояла в дверях и наблюдала за моим флиртом. Страх перед ее судом и перед карающим столкновением с ее ненормальной психикой шел прямиком из яви. Она выглядела уязвленной и потрясенной моим предательством. Что еще хуже, девушка увидела ее и исчезла.
Ближе к вечеру мне перезвонил Дэвид.
– Я не могу, – сказал я.
– Смеетесь? “Готем”, столик заказан на восемь. Еще как можете.
– Я не могу взять деньги.
– Что? Ну, это даже не смешно. Это преступно глупо. Да посвящайте хоть каждый номер тому, чтобы чернить доброе имя Маккаскиллов, – я все равно хочу дать вам эти деньги. Беспокоитесь из-за Анабел? Да не говорите ей просто.
