– Я знаю, кто вы. Мы видели вас по телевизору.
– Аннагрет, – сказал он, – мне надо уезжать. Пройдись со мной чуть-чуть хотя бы.
– Она не хочет, – сказала подруга.
– Совсем чуть-чуть, – настаивал он. – Кое-какие частные дела обсудить, семейные. Потом когда-нибудь мы можем и втроем посидеть.
– Хорошо, – вдруг сказала Аннагрет, отходя от подруги.
– Аннагрет…
– Он не такой, как другие. И он правду говорит: есть одно семейное дело.
Андреас отметил – не в первый раз, – что она в определенной мере владеет искусством лжи. Когда они вдвоем пошли под зонтами, она извинилась за подругу.
– Биргит, чуть что, встает на защиту.
– Послать мужчину подальше она умеет, спору нет.
– Я и сама умею. Но постоянное внимание утомляет. Хорошо иметь поддержку со стороны.
– Оно в прямом смысле постоянное?
– До отвращения. В Лейпциге хуже, чем в Берлине. Вчера какой-то тип подъехал на велике и с ходу предложил пожениться.
Хотя Андреас с удовольствием расквасил бы ему нос, он невольно почувствовал гордость, лишний раз получив доказательство красоты Аннагрет.
– Тяжело, – сказал он. – Тяжело быть тобой.
– Мы с ним даже не знакомы.
Некоторое время шли молча.
– То, что мы сделали, – промолвила она. – Я сделала это ради тебя.
Услышав это, он испытал сожаление – и в то же время нечто противоположное.
– Я была сама не своя, – сказала она. – Я с ума по тебе сходила. И сделала то, что разрушило мою жизнь, и теперь ни о чем больше не могу думать, когда тебя вижу. Только о том, что ради тебя сделала.
– Но я тоже ради тебя сделал то, что сделал. И хоть сейчас готов повторить. Я на все готов, чтобы тебя защитить.
– Гм.
– Поехали со мной в Берлин. Лейпциг – чертова дыра.
– Ты никак меня в покое не хочешь оставить.
– Другого пути нет. Мы предназначены друг для друга.
Она остановилась. На тротуаре больше никого не было видно, и он уже не знал, где они находятся.
– Знаешь, что самое ужасное? – спросила она. – Мне нравится, что ты убийца.
– Все же я не только это.
– Но именно поэтому я поеду с тобой, если поеду. Разве это не ужасно?
Это и правда было довольно-таки ужасно, потому что только сейчас, когда она назвала его убийцей, им овладело вожделение к ней. Он подавил желание ее обнять.
– Мы должны постараться это искупить, – сказала она. – Делать добрые дела.
– Да.
– Множество добрых дел. Оба.
– Этого-то я и хочу. Быть хорошим и добрым – с тобой.
– О господи. – У нее вырвался всхлип. – Прошу тебя, поезжай без меня. Прошу тебя, Ан…
Она была готова произнести его имя. Он вдруг понял, что никогда его не слышал из ее уст.
– Можешь назвать меня по имени? – спросил он, повинуясь инстинкту.
Она покачала головой.
– Просто посмотри на меня и назови по имени. И тогда я уеду в Берлин. Буду ждать там столько, сколько понадобится.
Она побежала от него. Внезапно, со всех ног, повернув зонтик боком. Он потерял несколько секунд, решая, бежать за ней или нет, и она была такая юная и проворная, его девочка-дзюдоистка, что он ни за что бы ее не догнал, если бы не красный свет на перекрестке, который заставил ее резко повернуть. От дождя там, похоже, намерзло. Она поскользнулась, и у него екнуло сердце при виде ее падения.
Когда добежал до нее, она еще сидела на тротуаре, держась за бедро.
– Ушиблась?
– Да. Вернее – нет. Все в порядке. – И вот она – улыбка, которую он мечтал увидеть. – Ты не велел мне разыгрывать драмы. Помнишь?
– Да.
– Я все помню. Каждое слово.
Он присел на корточки, взял ее холодные руки в свои, позволил ей заглянуть ему в глаза. И увидел, что получил ее. Но вместо симфонии радости и благодарности он услышал противный голосок сомнения. Ты уверен, что по-настоящему ее любишь? Она ругает себя, что разыгрывает драмы, и тут же хвастается тем, что помнит каждое слово! У нее нет чувства юмора – ты не боишься, что тебе станет с ней тягостно? Он постарался заглушить этот голосок. Она, что ни говори, необычайно красива. Два года назад, когда он предложил ей убийство как один из вариантов, она выбрала убийство. Она порядочная девушка – и вместе с тем в ней есть грязь и лживость. Внимание других мужчин вызывает у нее отвращение, но его внимание почему-то нет. Она знает, как скверно он поступил, и все-таки не отвергает его; предлагает ему лучшую жизнь.
– Пошли к тебе, и соберешь вещи, – сказал он.
– Биргит меня возненавидит.
– Не так сильно, как ненавидит меня.
Два или три года он был с ней счастлив. Она была очень юна, ничего ни о чем не знала и, конечно же, не знала, как жить с мужчиной, и хотя он сам никогда не делил жизнь с женщиной, он был старше, и она предполагала, что он знает все. У нее было обыкновение серьезно смотреть ему в глаза, когда он лежал на ней, был в ней, обладал ею полностью, и само воспоминание об этом взгляде возбуждало его по непонятным ему причинам. Пока в ней сохранялся идеалистический пыл, он позволял ей покупать всякие мелочи – покрывала, глиняные кружки, абажуры, – хотя знал, что они уродливы. Хвалил невкусные индийские блюда, которые она научилась готовить. Ему нравилось видеть, как она прокладывает себе путь в Берлине, завязывает новые дружбы, возобновляет старые, присоединяется к коллективам, начинает работать в группе помощи женщинам, пострадавшим от насилия. Когда они шли куда-нибудь вместе, ему нисколько не было тягостно, что она держит его под руку и не смотрит, кроме него, ни на одного мужчину, – он был этим горд. Дома она до ужаса трогательно старалась, чтобы ему было хорошо. Видимо, у нее была идея, что чем больше они занимаются любовью, тем неоспоримее, что они созданы друг для друга и она не сделала ничего плохого, связав жизнь с убийцей собственного отчима. Два или три года он ночь за ночью пользовался сладкими плодами этой идеи.
Но секс как идея проблематичен тем, что одни идеи сменяются другими. Мало-помалу у Аннагрет развилась новая и куда более тоскливая идея абсолютной честности в постели с упором на обсуждение. Поначалу он шел ей навстречу, стараясь быть хорошим мужчиной, стараясь воплощать идеальный образ самого себя, который и у него тогда еще был. Но наконец обманывать себя стало невозможно: бесконечные обсуждения с лишенной чувства юмора двадцатитрехлетней томили его скукой. Днем, когда они были в разных местах, он старался чаще вспоминать ее серьезный взгляд, но, придя домой, он видел женщину, не имеющую ничего общего с предметом его вожделений. Она уставала, у нее случались спазмы, могли быть свои планы на вечер – оказать поддержку какой-нибудь несчастной, поучаствовать в организации очередного безнадежного протеста. Или, еще хуже, она хотела обсудить с ним свои чувства. Или – хуже всего – обсудить его чувства.
