Спасаясь от домашней скуки, он стал ездить на заокеанские конференции: в Сидней, в Сан-Паулу, в Саннивейл. Помимо работы в комиссии Гаука, занимавшейся архивами Штази, он консультировал по вопросам исторической правды и национального примирения: ездил по всему бывшему Восточному блоку, сидел в избыточно освещенных конференц-залах, одинаковых во всем, кроме языка наклеек на бутылках, откуда наливали себе минеральную воду не примиренные пока что антагонисты. Поскольку его очень любили репортеры и телевизионщики, он начал получать информацию напрямую от разного рода разоблачителей в корпорациях и госучреждениях объединенной Германии, и поскольку работа в комиссиях не вполне ему подходила (он был склонен действовать самостоятельно, а не коллегиально), он стал подумывать, не затеять ли что-нибудь самому, без комиссий, не создать ли своего рода информационную службу по раскрытию секретов, имеющую дело непосредственно со СМИ. Но домашняя проблема – несоответствие между ночным предметом его вожделений и дневной, реальной Аннагрет – преследовала его повсюду. Даже когда он, находясь один в номере отеля в Сиднее, был разогрет воспоминанием о ее серьезном взгляде, стоило ему позвонить домой и послушать ее две минуты, как накатывала скука. Она мгновенно накрывала его с головой. Все, о чем они говорили, совершенно не соответствовало – дико, невыносимо не соответствовало – тому, чего он хотел.
Он увидел, что попал в ловушку. Стал жить не столько с женщиной, сколько с идеализированным представлением о самом себе как о мужчине, способном счастливо и навсегда соединить с женщиной свою судьбу. А теперь это представление ему наскучило. Хотя он никогда не поднимал на Аннагрет голоса, он начал дуться и обижаться на необидные вещи. Принялся тонко подшучивать над ее работой и несправедливо высказываться о ее подругах, которых считал неудачницами, ухватившимися за Аннагрет как за слабое звено и паразитирующими через ее посредство на его славе. Под неубедительными предлогами он избегал встреч с ними, а когда светское мероприятие все же требовало его присутствия, он попеременно был холоден, молчалив и агрессивен. Он вел себя как козел и расплачивался за это самоуважением, но он упорствовал, надеясь, что она распознает истину, увидит, что налицо общеизвестные признаки неладного, кризиса в отношениях; может быть, в конце концов он сумеет высвободиться из ловушки.
Но она была неуклонно добра к нему. Когда сердилась, это редко продолжалось долго. Убежденная феминистка, которую окружали женщины, не доверяющие мужчинам, она по-прежнему делала для него исключение. Относилась к его работе серьезно, давала полезные советы. Стирала его одежду, мыла посуду, которую он взял моду оставлять после еды где попало. И чем больше она ему угождала, тем крепче его держала ловушка. Этому способствовала его благодарность ей за уважение, боязнь лишиться этого уважения, способствовали его обещания, громкие заявления, которые он сделал вначале, – топливо, питавшее ее идеализм и, до поры, его идеализм. И поскольку в ней, как мало в ком из женщин, соединялись красота и молодость, и поскольку от любой другой ему пришлось бы скрывать, что он убийца, и поскольку он, так или иначе, был уже настолько знаменит, что слух о романе почти наверняка дошел бы до Аннагрет и нарушил ее идеальное представление о нем, другие женщины для него исключались.
Венцом всего, что удерживало его в ловушке, была дружба Аннагрет с его матерью. В 1990 году, когда они только поселились в Берлине и начали появляться на публике вдвоем, отучаясь от боязни навлечь на себя тем самым подозрения в убийстве, он взял ее с собой к родителям. Ради отца, которому он был благодарен и чьим мнением дорожил, он пошел на риск возбудить в матери ревность к Аннагрет и спровоцировать ее на что-нибудь жестокое в ее отношении. Но Катя была очаровательна. Она, похоже, оценила красоту Аннагрет, вполне достойную отпрыска семьи Вольфов, и ее юную покладистость, рядом с которой резкость Андреаса выглядела извращенной. Она хотела, чтобы Аннагрет окончила школу, а когда та сказала в ответ, что предпочитает закатать рукава и помогать другим, Катя подмигнула ей:
– Возражений нет. Но тогда пообещайте, что пойдете вместо школы в мой университет. Будете учиться у меня в свободное время, мы поработаем над вашим английским, и, поверьте мне, скучно вам не будет. Уж я-то знаю, что скучно, а что нет.
Она подмигнула еще раз. Инстинктивно встревоженный этим предложением, Андреас, когда они вернулись домой, рассказал Аннагрет худшее, что знал о Кате, то, о чем доселе молчал из страха навести ее на мысль о наследственном нездоровье, которое может быть присуще и ему. Выслушав его с серьезным видом, Аннагрет сказала, что Катя все равно ей нравится. Нравится уже потому, что родила его, Андреаса. Нравится – что бы он ни говорил – потому, что явно очень его любит. И чудо обладания телом Аннагрет было для него тогда еще так ново, что он не стал возражать против предложения Кати. Он убедил себя, что, может быть, решит проблему Кати, перепоручив ее Аннагрет.
А вот с матерью Аннагрет дело обстояло плохо. Она по-прежнему давила на полицию, чтобы та расследовала исчезновение ее мужа, но ее знали как воровку и наркоманку, она недавно вышла из тюрьмы и впечатление производила соответствующее. Полиция честно призналась ей, что уголовное дело потеряно и она мало что может сделать, помимо распространения фотографии ее супруга. Мать попыталась заручиться помощью овдовевшей матери Хорста, и свекровь передала ей то, что два года назад ей сказали в Штази: что он сбежал на Запад. Его мать по-прежнему ждала от него известия. Вскоре мать Аннагрет вновь начала употреблять. Она приходила к Аннагрет и Андреасу клянчить денег. Аннагрет холодно предложила ей бросить наркотики и поискать работу где-нибудь за границей, где нужны няни. Неприязнь Аннагрет к ней была искренней и вместе с тем удобной: она защищала ее от чувства вины перед матерью, вины в гибели ее мужа. Мать продолжала к ним приставать – появлялась у двери и начинала распространяться о неблагодарности Аннагрет, – пока наконец ей не удалось обменять свою внешность на наркотики и сойтись с плотником из Польши, который тоже употреблял.
Катя, напротив, была к Аннагрет добра как ангел. После того как в 1993 году умер отец Андреаса, она сохранила старую квартиру на Карл-Маркс-аллее. Она ушла из университета и, выдержав приличную двухлетнюю реабилитационную паузу, возобновила работу в качестве приват-доцента и опубликовала книгу об Айрис Мердок, встреченную восторженными рецензиями. Каждое утро проходила в быстром темпе восемь километров и часто наезжала в Лондон со своей собачкой породы лхаса апсо по кличке Лессинг. Когда Катя была в Берлине, Аннагрет виделась с ней по меньшей мере раз в неделю. Аннагрет взяла на себя неблагодарную работу по поддержанию внешней семейной благопристойности, и эта система действовала во многом так, как надеялся и рассчитывал Андреас, – но только вот близость двух женщин породила в нем сумасшедшую ревность.
Он не предвидел этого. Серьезность Аннагрет никогда не была ему так невыносима, их несоответствие друг другу так очевидно, как в те вечера, что она проводила у его матери. Он винил Аннагрет и в ее симпатии к Кате, и в том, что она сама Кате нравилась. И его ревнивая злость не находила приемлемого выхода. Даже когда они с Аннагрет ругались, его голос делался всего-навсего сухим, рациональным. Она терпеть не могла этот сухой, как мел, голос, но он был эффективен против того, что она, раскрасневшись, выпаливала. Он – хороший человек, он вполне владеет собой и вообще все держит под контролем. Но когда ей случалось пробыть у Кати даже на полчаса больше, чем предполагалось, это повергало его в такую ярость, что он с расширенными глазами, с колотящимся сердцем мог только сидеть, прижав руки к бокам, и всеми силами стараться предотвратить взрыв. Это было до того необычно, что он стал подозревать в себе какое-то иное “я”, которого в других людях нет, а в нем жило всегда. Очень странное, больное, особенное “я”.
