– От признания может стать легче, – сказала она. – Иногда мне кажется, ты забыл, что признался отцу. Я не собираюсь признаваться кому попало.
ГОТОВ УБИТЬ ЕЕ ГОЛЫМИ РУКАМИ ПРЯМО СЕЙЧАС.
– Начнешь признаваться… – произнес он сухим, как мел, голосом.
– И что?
– И где кончишь?
– Я предлагаю сказать одному человеку. Твоей матери. Не хочешь? Твой отец проявил сочувствие, и тебе лучше стало. Твоя мать, я уверена, еще больше сочувствия проявит, она ведь сама совершала ошибки, она знает, каково это.
Вдруг температура его ума изменилась скачком, как бывает. В более прохладном состоянии он представил себе, что мать знает об их поступке. Перед Катей у него поистине было меньше причин стыдиться, чем перед кем бы то ни было на свете, Катя была для него воплощением испорченности – и все же он почувствовал, что ему было бы стыдно. Стыдно, что он убийца. Стыдно за все в себе до последней частички, за все вплоть до этой минуты. Задушить, чтобы молчала, свою милую, сладкую дзюдоистку? Да что с ним такое?
Не глядя ей в глаза, он повернулся к ней и зарылся лицом в ее грудь. Перекинул ноги ей на колени, обнял за шею. Похоже было на это дурацкое фото Джона Леннона, обнявшего Йоко, но какая разница. Ему нужны были эти объятия. Она не просто хорошая, а больше, потому что не всегда была хорошая. Знала, каково быть плохой, и выбрала – быть хорошей.
– Прости меня, – прошептала она, гладя его по голове, баюкая. – Я не хотела тебя огорчать.
– Тс-с.
– Тебе нехорошо?
– Тс-с, тише.
– Что с тобой?
– Нельзя ей говорить.
– Можно, я считаю. Нужно.
– Пожалуйста, не надо. Нельзя.
Он заплакал. И в нем снова, почуяв в его слезах, в возврате к детскому состоянию, возможность для себя, зашевелился Убийца. Убийце нравился возврат. Ему нравилось, когда Андреасу четыре, а Аннагрет пятнадцать. Вслепую, с зажмуренными глазами, он стал искать губами ее губ. В первые мгновения ее губы были раздвинуты и доступны, но потом, словно она была потенциальной добычей, не видящей, но чующей Убийцу, она отвернула лицо.
– Надо договорить, – сказала она.
Говорить, говорить, говорить. Слова, слова, слова. Он ненавидел ее. Нуждался в ней, ненавидел ее, нуждался, ненавидел. Не открывая глаз, он опять попытался поцеловать ее.
– Я серьезно, – сказала она, силясь встать. – Убери, пожалуйста, ноги.
Он убрал ноги с ее колен и открыл глаза.
– Сходи к священнику, – предложил он.
– Что?
– Если уж ты хочешь исповедаться. Найди католическую церковь, зайди в будку, скажи, что тебе нужно сказать. И легче станет.
– Я не католичка.
– Я не могу тебе запретить с ней видеться, но мне это не нравится.
– Она боготворит тебя! Ты для нее чуть ли не Иисус.
– Она боготворит то, что видит в зеркале. Мы для нее просто полезные объекты. Чем больше ты ей расскажешь, тем легче ей будет нас использовать.
– Прости, но я думаю, ты совершенно неправ.
– Отлично. Пусть я неправ. Но если ты ей расскажешь, я не смогу с тобой дальше жить.
Кровь бросилась ей в лицо.
– Тогда, может быть, нам не надо жить вместе?
– Может, и не надо. Может, тебе с ней лучше жить.
– Я пытаюсь поддерживать близкие отношения с твоей матерью, потому что ты этого не можешь. Я тебе оказываю большую услугу, а ты ревнуешь!
– Я не ревную.
– По-моему, ревнуешь.
– Ничего подобного.
Все, что говорила она, было справедливо, все, что он, – лживо до единого слова. И при этом он был хорошо оплачиваемым консультантом по вопросам исторической правды и национального примирения, и куда бы он ни поехал, люди были чрезвычайно ему рады. Его расхваливали за честность и открытость, над его непочтительными шутками дружно смеялись, на фотоснимках он всегда смотрелся выигрышно. И тут тоже ловушка. Всюду ловушка.
Тем временем утечки продолжали поступать – в простых коричневых конвертах, в бандеролях без обратного адреса. Немец, да еще восточный, он был консерватором в отношении технологий и по-прежнему мыслил в терминах бумажных документов и дискет. Даже летом 2000 года у них с Аннагрет был всего лишь один на двоих домашний компьютер и электронный адрес. Занимаясь организацией неформальных групп, она опережала его по части технологий. Все чаще и чаще, приходя домой, он заставал ее в кресле за клавиатурой, с мышкой под рукой и с кружкой чая, придавшую своему гибкому телу странное положение: колени подтянуты к подбородку, руки их огибают, – и ему думалось: господи, и так до конца моих дней? Убийца внутри него истолковывал увиденное так, что она защищается интернетом от его, Андреаса, подлинного “я”. Оторвать ее от компьютера не было никакой возможности.
Но потом она оказала ему услугу – спасительную, так казалось. Побудила его купить собственный мощный компьютер и активно им пользоваться. Что он и делал. Ночью ткал сеть недовольных и хакеров, из которой вырос проект “Солнечный свет”; днем, когда Аннагрет уходила в свой общественный центр оказывать поддержку тем, кто в ней нуждался, он смотрел порнуху. Второе даже в большей мере, чем первое, подсадило его на интернет и убедило в способности интернета делать мир иным. Внезапная доступность порнографии, анонимность использования, ликвидация авторского права, мгновенность удовлетворения, масштаб виртуального мира внутри реального, глобальность файлообменных сетей, чувство господства, которое дает компьютерная мышь, – да, потенциал интернета огромен, особенно для тех, кто несет солнечный свет.
Лишь много позже, когда интернет стал означать для него смерть, он понял, что смерть проглядывала уже тогда, в онлайн-порнографии. Как и всякая навязчивость, его навязчивая потребность видеть секс на экране, быстро начавшая пожирать многие часы, отдавала смертью, ибо устраивала в мозгу короткое замыкание, сводила личность к замкнутой цепи “воздействие – отклик”. Но было, кроме того, уже в те ранние дни протоколов доступа и групп новостей категории alt ощущение безмерной громадности, которое будут рождать зрелый интернет и его социальные сети; в загруженных изображениях чьих-то голых жен, сидящих на унитазах, – характерное стирание границы между частным и публичным; в умопомрачительном количестве голых жен, сидящих на унитазах – в Мангейме, в Любеке, в Роттердаме, в Тампе, – предвестье растворения индивидуальности в массе. Мозг, низведенный машиной к цепям обратной связи, частно-личное – к публично-общему: личность, по существу, здесь уже убита.
И смерть, конечно, была сущей приманкой для Убийцы. Образы на экране компьютера отвлекали Андреаса от мыслей о темных коридорах и тайных осквернениях, и какое-то время ему казалось, что он нашел способ сделать жизнь с Аннагрет сносной и сейчас, и в дальней перспективе. Он помнил – и это позволяло ему не ронять себя в собственных глазах – об эксплуатации женщин, которых видел на экране, мужчинами, он, возбуждаясь от нее, осуждал ее, а затем, удовлетворив свою потребность, мог оставаться на высоте и в глазах Аннагрет. Перефразируя песню Muffin Man Фрэнка Заппы, ей, думала она, нужен мужчина, но оказалось, что ей нужен кексик. Может быть, она наказывала его за то, что он не разрешил ей признаться Кате, может быть, это была гендерная политика, может быть – просто нормальный ход вещей; так или иначе, ей, видимо, не важно было, будет у них когда-нибудь снова секс или нет. А хотела она – о чем в своем стиле, налегая на общие понятия, недвусмысленно просила – близости и единения. Они обеспечивались невинными ласками, которых Андреасу, удовлетворявшему свою потребность иначе, было вполне достаточно. Интернет им обоим облегчил возможность быть как дети.
