– Можете все три, если хотите, – сказал Андреас.
– Есть еще четвертый термин. Борзость.
– Дело в том, что я не дружу с Тэдом. Вы прольете фальшивый свет.
– Надо же. Я и не знал, что такой бывает.
– Весь интернет им лучится.
– Удивительно слышать это от вас. – Тирни отпер свою машину и сел за руль. – А может, не так уж удивительно. Не то чтобы мне не нравилась ваша деятельность. У вас неплохой послужной список – в смысле список тех, кому вы досадили. Но должен сознаться, что всегда считал вас в некотором роде говнюком.
При этом слове в Андреасе опять шевельнулся Убийца. Если для Тирни он говнюк, вполне вероятно, что для многих других тоже. Его вдруг остро потянуло к компьютеру – сесть и посмотреть, кто эти люди и что именно о нем пишут.
– Мне нечего вам предложить, – сказал он Тирни, – кроме правды. Можно я вас угощу выпивкой и расскажу вам правду?
Это была самая лучшая его фраза – коронная фраза, которую он часто пускал в ход в минувшее десятилетие. Он пускал ее в ход даже и без особой нужды, потому что, даже когда женщина уже дала понять, что доступна, ему нравилось видеть действие на нее этих слов. Услышать от него правду хотелось всем. Он видел: Тирни обдумывает предложение.
– Должен признать, я никак не мог ожидать, что когда-нибудь встречу вас лично, – сказал Тирни. – У меня в отеле есть бар.
В баре Андреас начал со стандартной речи, пропагандирующей Проект, с перечня правительств, которым он причинил неприятности, и с более длинного перечня задетых им корпораций и отдельных лиц, злоупотребляющих властью. Ближе к концу, однако, речь пришлось немного ужать: он увидел, что Тирни заскучал.
– Правда, которой я хотел поделиться, состоит из двух частей, – сказал затем Андреас. – Первая – что судьба Проекта напрямую зависит от восприятия публикой моей персоны. Почему “Викиликс” пускает пузыри, а мы по-прежнему на плаву и процветаем? Потому что Ассанж прослыл аутистом, мегаломаном и сексуально опасным типом. Его компьютерные способности не изменились. Изменилось вот что: если ты сам не очень чист, к тебе не пойдут желающие наводить чистоту. Те, кто выставляет грязь напоказ, делают это из тяги к чистому. Если вы сейчас мне не поможете, мы рискуем разделить судьбу “Викиликс”.
– Да ладно, – сказал Тирни. – Одна фотография парочки титанов интернета за воротами огороженного участка. Или вы хотите сказать, что это только верхушка айсберга?
– Слушайте вторую половину правды. Тут действительно прошу поверить мне на слово. Нет никакого айсберга. Я веду чистую жизнь. Да, в восьмидесятые я не был паинькой, но я жил в больной стране и был молод. А после этого на меня так пристально смотрели и смотрят, что если бы у кого-нибудь на меня что-нибудь было, неужели вы думаете, что это не разошлось бы по всему интернету?
– Я думаю, что в таком случае ваши хакеры хорошенько постарались бы это похоронить.
– Вы серьезно?
– Хорошо, пусть вы чистый. Без разницы. Это лишь подтверждает то, о чем я толкую. От одной фотографии ничего с вами не случится.
– Мое фото с Милликеном будет бедствием для Проекта. Если в кучу белого белья затесался один красный носок, оно после стирки никогда уже не будет белым.
Тирни изменил свое положение на стуле и поморщился.
– Я, конечно, мог бы вам этого и не говорить. Но странный вы малый. Предположим, ваши простыни чуточку розовые – кого это волнует? Они у всех чуточку розовые. Фильмы Хью Гранта как смотрели, так и смотрят. Популярность Билла Клинтона только выросла.
– Чистота не лежит в основе их деятельности. У меня другой случай.
– Что вы все-таки делали у Милликена?
– Слезно просил денег.
– Тогда я при всем желании не понимаю, кого вы можете винить, кроме себя.
– Вы правы, некого. Я был в отчаянии, и мне не повезло. Я в полной вашей власти.
– Похоже, близится момент, когда вы предложите мне денег.
– Будь у меня деньги, мне нечего было бы делать у Милликена. И я все же не такой лицемер, каким вы меня считаете. Я не предложил бы вам денег, даже если бы они у меня были. Этим я грубо нарушил бы принципы Проекта.
Тирни покачал головой в видимом замешательстве от странности Андреаса.
– За вашу фотографию вдвоем я, вероятно, могу выручить пару тысяч. И меня покусали ротвейлеры.
– Если речь идет о простой компенсации – ни в коем случае не о плате за молчание, – то моя знакомая в Берлине может заплатить вам справедливую рыночную цену.
– Милая знакомая.
– Она верит в Проект.
– Что бы вы ни говорили, вы хотите, чтобы я не делал вам того, что вы делаете другим.
– Это правда.
– Следовательно, вы говнюк.
– Разумеется. Но я не Тэд Милликен. Я ничем не владею. Я езжу с одним чемоданом. Репрессивные власти меня ненавидят. В мире осталось примерно десять стран, где я могу бывать без опаски.
Прозвучало неплохо, свое действие оказало, и Тирни вздохнул.
– С вас пять тысяч долларов, – сказал он. – Я подал бы на вашего дружка Тэда в суд, если бы думал, что смогу в Белизе у него выиграть. Но в полицию все-таки пожалуюсь. Они спросят, кто еще там был. Хотите, чтобы я солгал?
– Да, прошу вас.
– Еще бы вы не хотели.
Тирни включил камеру и на глазах у Андреаса удалил один за другим все снимки, на которых было видно его лицо. Андреасу это напомнило день в другом десятилетии, в другой жизни, когда он убирал из своего компьютера порнографию, и еще это напомнило ему любимую цитату из “Фауста” – слова Мефистофеля: Конец! Нелепый звук. Сказать смешно. Конец и чистое ничто – одно… “Всему конец!” что б это означало! Да то, что этого и не бывало
[103]
.
Но не то чтобы совсем не бывало. Ведь стоит Дэну Тирни упомянуть об инциденте где-нибудь в сети, и он останется в облаке навечно. В первые недели после инцидента, пока Андреас заканчивал с приморским домом родителей Клаудии и обменивался с Тэдом Милликеном надежно зашифрованными электронными письмами, его паранойя пустила корни вглубь и вширь и пышно расцвела. Вводя свое имя с новыми и новыми ключевыми словами в разные поисковые системы, он уже не довольствовался первой страницей результатов или парой страниц. Ему надо было знать, что находится на следующей странице, потом на следующей. Опять и опять. Нужного успокоения, казалось, не могло принести ничто. Он был до такой степени погружен и втянут в интернет, так вплетен в его тоталитарное бытие, что его, Андреаса, сетевое существование начинало ощущаться им как более реальное, чем физическое. Глаза всех людей на свете, даже его последователей сами по себе, в физическом мире ничего не значили. Какая разница, что тот или иной человек думает о нем про себя? Мысли как таковые не существуют так, как существуют данные, которые можно искать, распространять и читать. И поскольку человек не может пребывать в двух местах одновременно, чем больше он существовал как интернет-образ, тем меньше чувствовал себя живущим во плоти. Интернет означал смерть, и, в отличие от Тэда Милликена, Андреас не мог уповать на облако как на источник посмертного бытия.
