Шли дни, и по мере того как мать свыкалась с новой денежной реальностью, Пип начинала замечать в ней что-то от молодой женщины, о которой прочла в мемуарах Тома, – от дочери богатого отца, особы, не лишенной высокомерия. Как-то раз вечером она увидела, как мать хмурится, рассматривая старые платья в крохотном шкафу на веранде.
– Думаю, я не умру, если куплю себе кое-что из одежды, – промолвила мать. – Ты говоришь, там не все деньги в акциях компании “Маккаскилл”?
А однажды утром, глядя в кухонное окно на соседский курятник, мать заметила:
– Ха. Он и не подозревает, что я не только его петуха могу купить, но и весь его дом.
А в другой день, вернувшись вечером после смены в магазине:
– Они думают, я не могу позволить себе уйти. Но вот закатит Серина еще раз глаза – может быть, и уйду. Кто она такая, чтобы закатывать на меня глаза? Она хоть раз в неделю моется, интересно?
Но потом, ужиная с Пип, она задумчиво проговорила:
– Сколько денег Том взял у моего отца? Ты не знаешь? Для нас это должен быть абсолютный потолок. Даже ради тебя я никогда не возьму больше, чем он.
– По-моему, он взял двадцать миллионов.
– Гм. Вот сказала – и уже думаю по-другому. Боюсь, котенок, я ничего не смогу взять. Даже один доллар не смогу. Один доллар, двадцать миллионов – с моральной точки зрения это одно и то же.
– Мама, мы уже это обсудили.
– Может быть, юрист сможет выплатить твой долг. Он неплохо на всем этом нажился.
– Ты по крайней мере должна выкупить дом Дрейфуса. С ним ведь тоже обошлись аморально. Еще более аморально, я считаю.
– Не знаю. Не знаю. Я не верю в загробную жизнь. И все же мой отец… Если представить себе, что он может как-нибудь узнать… Мне надо еще подумать.
– Нет, не надо. Тебе надо делать то, что я говорю.
Мать посмотрела на нее неуверенно.
– У тебя всегда было хорошее моральное чутье.
– Я его унаследовала от тебя, – сказала Пип. – Так что доверься мне.
Джейсон очень просил ее приехать обратно, но ей хотелось продлить удовольствие от дождя в горной долине и связанное с ним удовольствие от новых отношений с матерью, от большей взаимной откровенности. К любви, которая всегда жила в Пип, стало добавляться новое, неожиданное чувство: мать начала ей нравиться. Анабел была способна понравиться – по крайней мере Тому, по крайней мере вначале, и теперь, когда матери стало можно вновь сделаться Анабел, вспомнить о былых привилегиях и хоть чуть-чуть помыслить о новых, хоть немного ожить, Пип могла представить себе, что со временем их отношения станут по-настоящему дружескими.
Кроме того, перед ней все еще стояла одна задача – задача до того тяжелая, что она под разными предлогами все откладывала и откладывала ее выполнение. Прошло две недели, прежде чем она честно сказала себе, что никакой из дней и никакое время дня не лучше других, чтобы позвонить Тому. В конце концов она выбрала пять часов по денверскому времени в понедельник.
– Пип! – воскликнул Том. – Я боялся, вы никогда уже не позвоните.
– Боялись? Надо же. Почему, интересно.
– Мы с Лейлой все время о вас думаем. Мы по вас скучаем.
– Лейла по мне скучает? Надо же. Для нее не проблема, что я ваша дочь?
– Одну секунду, я закрою дверь.
Шорохи, шаги, щелчок, шаги.
– Пип, простите меня. Что вы мне говорите?
– Что я все знаю.
– Ух ты! Ладно.
– Это не то, что вы думаете. Я не читала ваш документ.
– Хорошо. Очень хорошо. Отлично.
Облегчение в голосе Тома слышалось явственно.
– Я его удалила, – сказала она. – Но Андреас сообщил мне перед смертью, кем вы мне приходитесь. Это облегчило мне дальнейшие поиски информации, а потом мама все мне рассказала.
– О господи. Она вам рассказала… Поразительно, что вы вообще со мной разговариваете.
– Вы мой отец.
– Я содрогаюсь, воображая, что она вам наговорила.
– Это лучше, чем нуль, который я получила от вас.
– Справедливо. Хотя когда-нибудь, надеюсь, вы дадите мне возможность рассказать, как мне все это видится.
– У вас была такая возможность.
– Ваша правда. У меня были свои причины – но справедливо. Вы, надо полагать, для этого мне и позвонили? Сказать, что я профукал шансы на ваше расположение?
– Нет. Я позвонила, потому что хочу, чтобы вы приехали сюда и повидали мою маму.
Том засмеялся.
– Я скорее готов очутиться в гуще гражданской войны где-нибудь в Конго.
– Вы хранили ее секрет – значит, в каком-то смысле она вам дорога.
– Пожалуй… в каком-то смысле…
– Она явно что-то для вас до сих пор значит.
– Пип, послушайте, мне очень жаль, что я ничего вам не сказал. Лейла настаивала, чтобы я вам позвонил. Напрасно я ее не послушался.
– Ну, так теперь я вам сообщаю, как вы можете мне это возместить. Сесть на самолет и приехать сюда.
– Но зачем? С какой целью?
– Потому что если вы не приедете, я не желаю иметь с вами ничего общего.
– Для нас это была бы потеря, точно вам говорю.
– Как бы то ни было – неужели вам самому не хочется с ней увидеться? Хотя бы раз после стольких лет. Я лично прошу об одном: чтобы вы друг друга простили. Я хочу общаться с вами обоими, но я не смогу, если буду чувствовать, что, общаясь с одним из родителей, предаю другого.
– Меня вы не можете предать никак. У меня нет на вас никаких притязаний.
– Зато у меня на вас есть. И вам никогда не приходилось ничего делать ради меня. Это моя единственная просьба.
В трубке раздался тяжелый вздох Тома, прошедший через часовые пояса.
– У вашей мамы вряд ли дома водится спиртное.
– Я позабочусь, чтобы оно было.
– А сроки – когда вы предполагаете? В следующем месяце?
– Нет. На этой неделе. Скажем, в пятницу. Чем дольше вы и она будете раздумывать и откладывать, тем будет трудней.
Том вздохнул еще раз.
– Я мог бы в четверг. Пятничные вечера у меня для Лейлы.
Пип ощутила укол неприязни и испытала соблазн настоять на пятнице. Но путь к восстановлению дружбы с Лейлой и так выглядел довольно долгим.
– И еще одно, – сказала она.
– Да, – отозвался Том.
– Я постоянно слежу за “Денвер индепендент”. Все жду вашей большой статьи об Андреасе.
– Он был нездоров, Пип. Я видел его перед самой гибелью, видел, как он прыгнул со скалы. В отношении него у меня одно чувство: печаль. Лейлу раздражает посмертное преклонение перед ним, но у меня не поднимается на него рука. Он был самым замечательным человеком из всех, кого я знал.
