К тому дню в октябре, когда пришел молодой викарий – помощник пастора – поговорить о новой девушке, его воздержание длилось семь месяцев. Викарий был облачен по всем канонам церковного ренегатства: окладистая борода – имеется; выцветшая джинсовая куртка – имеется; стильное бронзовое распятие – имеется; но он испытывал, к пользе Андреаса, некоторую робость перед его уличным опытом.
– Я недели две назад ее заметил в церкви, – заговорил викарий, усевшись на пол. В какой-то книге, должно быть, вычитал, что сидеть на полу – это по-христиански и способствует сближению. – Иной раз час просидит, иной раз до полуночи. Молиться не молится – уроки делает. Наконец я подхожу, спрашиваю, не помочь ли чем-нибудь. Испугалась, стала извиняться, сказала – думала, тут можно сидеть. Я говорю: церковь всегда открыта всем нуждающимся. Хотел начать с ней разговор, но этого ей явно не было нужно – только знать, что она ничего тут не нарушает.
– И?
– Ну, ты же у нас по работе с молодежью.
– Не с той, что в церкви сидит.
– Мы всё понимаем: ты устал, выгорел. Мы тебе дали время отдохнуть.
– Ценю.
– Беспокоит меня эта девушка. Вчера опять с ней говорил, спросил, не случилось ли что, – есть у меня опасение, что с ней плохо обошлись. Она так тихо отвечает, что трудно понять, но я вроде разобрал, что про нее уже знают где следует и к властям обращаться нет смысла. Похоже, пришла сюда, потому что больше некуда идти.
– Как и все мы.
– Тебе, может быть, скажет больше.
– Сколько ей лет?
– Совсем девочка. Пятнадцать-шестнадцать. И поразительно красивая.
Несовершеннолетняя, красивая, плохо обошлись. Андреас вздохнул.
– Ты же не можешь вечно сидеть в этой комнате, – заметил викарий.
Когда Андреас вошел в церковь и увидел девушку, сидящую в предпоследнем ряду, он тут же ощутил ее красоту – ощутил как нежелательное осложнение, как особенность, отвлекающую его от той общей для всего женского пола части тела, которой он так долго уделял особое внимание. Темноволосая и темноглазая, одетая не вызывающе, она сидела с прямой осанкой, на коленях – открытый учебник. С виду примерная девочка, член Союза свободной немецкой молодежи, в его подвал такие никогда не заглядывали. Пока он шел к ней, она не поднимала головы.
– Хочешь со мной поговорить? – спросил он.
Она покачала головой.
– С викарием ты говорила.
– Только чуть-чуть, – пробормотала она.
– Хорошо. Давай я за тобой сяду, так ты не будешь меня видеть. И тогда, если ты…
– Пожалуйста, не надо.
– Ладно, останусь на виду. – Он сел в ряду перед ней. – Меня зовут Андреас. Я консультант при церкви. Скажешь мне свое имя?
Она покачала головой.
– Ты пришла помолиться?
Ее губы тронула усмешка.
– А Бог существует?
– Нет, конечно. С чего бы вдруг такая мысль?
– Кто-то ведь построил эту церковь.
– Кто-то принял желаемое за действительное. Лично я смысла в этом не вижу.
Она приподняла голову, словно бы слегка заинтересовавшись.
– А вы не боитесь?
– Кого? Пастора? Бог – только слово, которое он выставляет против государства. В этой стране все существует лишь по отношению к государству.
– Разве можно такое говорить?
– Я только повторяю то, что говорит государство.
Он опустил глаза на ее ноги – они вполне соответствовали всему остальному.
– А ты чего-нибудь боишься? – спросил он.
Она покачала головой.
– Значит, боишься не за себя, а за кого-то другого. Я угадал?
– Я потому сюда прихожу, что здесь – это нигде. Приятно побыть нигде.
– Да, нигде не найдешь такого нигде, как здесь.
Она слабо улыбнулась.
– Когда ты смотришься в зеркало, – спросил он, – что ты видишь? Красивое лицо?
– Я не смотрюсь в зеркала.
– Что бы увидела, если бы посмотрелась?
– Ничего хорошего.
– Что-то плохое? Вредное? Опасное?
Она пожала плечами.
– Почему ты не хотела, чтобы я сел у тебя за спиной?
– Я хочу видеть, с кем разговариваю.
– Значит, мы все-таки разговариваем. Ты только делала вид, что не желаешь со мной говорить. Ты разыгрывала спектакль. Драму.
Внезапная лобовая атака была одним из его фирменных психологических приемов. То, что он был этими трюками сыт по горло, не означало, что они не действуют.
– Я и так знаю, что я плохая, – сказала девушка. – Можете мне этого не объяснять.
– Но тебе, должно быть, трудно из-за того, что люди не знают, какая ты плохая. Они просто поверить не могут, чтобы эта милая девочка была плохая внутри. Тебе, должно быть, трудно сохранять уважение к людям.
– У меня есть подруги.
– У меня вот тоже были друзья в твоем возрасте. Но разве от этого легче? От того, что люди ко мне тянутся, только хуже. Меня считают забавным, меня считают привлекательным. Я один знаю, какой я внутри плохой. Очень плохой и очень важный. По правде говоря, я самый важный человек в стране.
Она фыркнула, как фыркают подростки, – это его ободрило.
– Никакой вы не важный.
– Очень даже важный. Ты просто не знаешь. Но каково это – быть важным, – тебе уже понятно. Ты сама очень важная. Все на тебя обращают внимание, всех к тебе тянет из-за твоей красоты, а потом ты причиняешь им вред. И должна прятаться в церкви, чтобы побыть нигде, чтобы мир от тебя отдохнул.
– Пожалуйста, оставьте меня в покое!
– Кому ты вредишь? Просто скажи мне.
Девушка опустила голову.
– Мне ты можешь сказать, – добавил он. – Я тоже мастер причинять вред. Давно этим занимаюсь.
Она слегка задрожала, переплела пальцы на коленях. С улицы донесся грохот грузовика, резкое клацанье плохой коробки передач – звуки повисли в воздухе, пропахшем свечной гарью и старой медью. Деревянный крест на стене за кафедрой показался Андреасу магическим в прошлом предметом, который от чрезмерного употребления то в интересах государства, то против потерял волшебную силу и превратился в убогое приспособление, в унылую принадлежность диссидентства. Помещение для общей молитвы стало наименее существенной частью церкви; Андреас почувствовал к нему жалость.
– Маме, – пробормотала девушка. Ненависть в ее голосе плохо вязалась с мучениями из-за причиняемого вреда. Андреас достаточно знал о сексуальных домогательствах, чтобы понять подоплеку.
– А отец где? – мягко спросил он.
