– Ты что, не надо, – сказал Йоахим.
– Если через двадцать минут не вернусь, зови полицию.
– Ты псих. Ладно, я с тобой.
Этого-то Андреас и хотел, и, как всегда, он это получил.
С вершины длинного холма мало что можно было разглядеть в темноте у старых рельсов. Скелет грузовика, сорная трава, чахлые деревца без будущего, какие-то бледные полосы – может быть, остатки стен, – да еще их собственные слабые тени от фонарей над полем. Вдали – нагромождения социалистической жилой застройки средней этажности.
– Эй, ты! – крикнул во тьму Йоахим. – Асоциальный элемент! Ты здесь?
– Умолкни, – оборвал его Андреас.
Внизу у рельсов они заметили движение. Они двинулись туда самым прямым путем, каким только могли, прокладывая себе дорогу в слабом свете, раздвигая голыми коленками жесткую траву. Пока добирались до путей, призрак дошел почти до моста Рейнштрассе. Казалось – хотя точно определить было трудно, – что он смотрит на них.
– Эй, ты! – заорал Йоахим. – Мы хотим с тобой поговорить!
Призрак снова начал перемещаться.
– Иди душ принимай, – сказал Андреас. – Ты его пугаешь.
– Не будь идиотом.
– Я дальше моста не пойду. Можешь там наверху меня подождать.
Йоахим колебался, но он почти всегда в итоге делал так, как хотел Андреас. Когда он ушел, Андреас побежал рысцой вдоль путей, получая удовольствие от своего маленького приключения. Призрака он теперь не видел, но быть в диком месте, в темноте – уже интересно. У него была голова на плечах, он знал правила и знал, что ничего тут не нарушает. Он чувствовал себя в полном праве, как чувствовал себя вправе быть именно тем футболистом, которого выбрала эта фигура. Он не боялся; было ощущение неуязвимости. Уличным фонарям на мосту он, однако, был рад. Он остановился перед мостом и заглянул в темноту под ним.
– Эй! – произнес он.
В темноте шаркнула обо что-то подошва.
– Эй!
– Зайди под мост, – произнес голос.
– Лучше сам выйди.
– Нет, ты под мост. Я ничего плохого тебе не сделаю.
Голос из-под моста был мягким голосом образованного человека, и Андреаса это почему-то не удивило. Человеку неинтеллигентному неуместно было бы высматривать его и подавать ему знаки. Андреас зашел под мост и увидел у одной из опор человеческую фигуру.
– Кто вы? – спросил он.
– Никто, – ответил призрак. – Так, нелепость.
– Что вам тогда надо? Я вас знаю?
– Нет.
– Что вам надо?
– Я не могу здесь оставаться надолго, но я хотел тебя увидеть, прежде чем вернусь.
– Куда?
– В Эрфурт.
– Хорошо, вот я. Вы меня видите. Можно поинтересоваться – почему вы за мной шпионите?
Мост над их головами вздрогнул и загремел под тяжестью проезжающего грузовика.
– Что бы ты сказал, – промолвил призрак, – если бы услышал от меня, что я твой отец?
– Сказал бы, что вы сошли с ума.
– Твоя мать – Катя Вольф, урожденная Эберсвальд. Я был ее студентом, а потом коллегой в Гумбольдтовском университете с пятьдесят третьего года по февраль шестьдесят третьего, когда меня арестовали, судили и приговорили к десяти годам за подрывную деятельность.
Андреас невольно отступил на шаг. Его страх перед прокаженными – политически прокаженными – был инстинктивным. Ничего хорошего от общения с ними ждать не приходилось.
– Нет нужды говорить, – добавил призрак, – что никакой подрывной деятельностью я не занимался.
– Видимо, народная власть считала иначе.
– Нет, никто, что интересно, не считал иначе. На самом деле меня посадили за другое преступление: за связь с твоей матерью до ее замужества и во время. Главным образом, конечно, за во время.
Жуткое чувство охватило Андреаса: частью отвращение, частью боль, частью праведный гнев.
– Слушай, ты, поганец, – сказал он. – Не знаю, кто ты такой, но про мою мать не смей так говорить, понял? Увижу тебя еще у нашего поля – позову полицию. Тебе все ясно?
Он повернулся и заковылял обратно, к свету.
– Андреас! – крикнул ему вслед поганец. – Я держал тебя маленького на руках.
– От. бись, кто бы ты ни был.
– Я твой отец.
– От. бись, грязная вонючая тварь.
– Сделай мне одно одолжение, – сказал поганец. – Вернешься домой – спроси супруга своей мамы, где он был в октябре и ноябре пятьдесят девятого года. Только и всего. Просто спроси – и послушай, что он ответит.
Взгляд Андреаса упал на валявшееся рядом полено. Он может размозжить поганцу башку, и никто его не хватится, врага государства, никому до него нет дела. И даже если он, Андреас, на этом попадется, он может сказать, что это была самозащита, и ему поверят. От мысли у него встал член. В нем, выходит, живет убийца.
– Не беспокойся, – сказал поганец. – Больше ты меня не увидишь. Мне запрещено находиться в Берлине. Почти наверняка меня опять посадят – просто за то, что отлучился из Эрфурта.
– Думаешь, меня это волнует?
– Нет, конечно. С какой стати? Я же никто.
– Как твоя фамилия?
– Лучше тебе не знать, для твоей же безопасности.
– Тогда зачем ты со мной так поступаешь? Зачем вообще сюда явился?
– Затем, что я десять лет сидел и представлял себе это. И еще год представлял, когда вышел. Так бывает: очень долго что-то себе представляешь, и потом уже нет другого выхода, кроме как сделать это. Может, когда-нибудь у тебя тоже будет сын. Тогда, может быть, лучше поймешь.
– Людям, которые грязно врут, место в тюрьме.
– Я не вру. Я сказал, какой вопрос тебе надо задать.
– Если ты плохо обошелся с моей мамой, тем более тебе место в тюрьме.
– Именно так смотрел на дело ее муж. Но у меня, как ты понимаешь, несколько иной взгляд на ситуацию.
Поганец произнес эти слова с ноткой горечи, и Андреас уже чувствовал то, что позже стало ему полностью ясно: этот человек виновен. Может быть, не в том, за что его посадили, но, безусловно, в том, что воспользовался чем-то неустойчивым в Кате, а теперь еще и вернулся в Берлин, чтобы чинить неприятности; в том, что поквитаться с бывшей возлюбленной для него важнее, чем чувства их четырнадцатилетнего сына. Он дрянь, ничтожество, бывший аспирант кафедры английского языка. Устанавливать с ним отношения – Андреасу это и в голову ни разу не пришло.
Но пока он сказал только:
– Спасибо, что испортил мне день.
– Я должен был хоть раз тебя повидать.
