– Где тут архив? – спросил он.
Охранник поднял руки: мол, ничего не знаю.
– Да ладно вам, – сказал Андреас. – Думаете, после сегодняшнего все вернется к старому?
Охранник повторил тот же самый жест.
Вернувшись во двор, куда, точно паломники, втекали все новые и новые горожане, Андреас обдумал происходящее. Чтобы умиротворить толпу, кто-то принял решение пустить ее в главное административное здание, откуда, видимо, заранее вынесли все компрометирующее. Вся акция была символической, ритуальной, возможно, даже предусмотренной неким сценарием. На территории имелось еще как минимум с десяток зданий, но в них никто и не пытался проникнуть.
– Архив! – крикнул он. – Давайте найдем архив!
Несколько голов к нему повернулось, но все неуклонно двигались вперед, сосредоточенные на символическом вхождении в святая святых. Под вспышками фотоаппаратов и светом из камер вылетали из разбитых окон бумаги. Дойдя до ограды на южном краю территории, Андреас присмотрелся к самому большому и темному из прочих зданий. Но даже если удастся организовать поход на архив, шансы найти в нем свое собственное дело близки к нулю. Оно где-то там хранится, но прорыв во двор нисколько ему не помог. Он лишь ослабил его друга – Штази.
Через двадцать минут он уже нажимал кнопку звонка в вестибюле родительского дома. Голос, затрещавший в домофоне, был отцовский.
– Это я, – сказал Андреас. – Твой сын.
Когда он поднялся на верхний этаж, в дверях квартиры стоял старик в шерстяной кофте на пуговицах. Перемена в отце была разительна. Он уменьшился в росте, стал более хрупким, сутулым, под скулами и на шее – впадины. Он протянул руку для пожатия, но Андреас обнял его. Секунду спустя почувствовал ответное объятие.
– У мамы сегодня лекция, – сказал отец, вводя Андреаса в квартиру. – Я тут ем кровяную колбасу. Могу и тебе сварить, если хочешь.
– Нет, я не голодный. Только стакан воды, если можно.
В интерьере квартиры преобладали теперь кожа и хром, освещение, как водится у пожилых людей, слишком яркое. В одинокой тарелке расплылось и стыло багровое месиво. Дрожащей рукой отец налил в стакан минеральной воды, подал ему.
– Ешь свою колбасу, пока теплая, – посоветовал Андреас, садясь за стол. Но отец отодвинул тарелку.
– Потом еще себе сварю, если проголодаюсь.
– Как живешь?
– Физически неплохо. Постарел, как видишь.
– Выглядишь отлично.
Отец сидел за столом и молчал. В глаза смотреть он никогда не любил.
– Я так понимаю, новости ты не включаешь, – сказал Андреас.
– Я потерял к ним интерес несколько месяцев назад.
– Штурмуют здания Штази. Прямо сейчас, в эти минуты. Тысячи людей. Они уже в главном корпусе.
Отец всего-навсего кивнул, словно соглашаясь.
– Ты хороший человек, – сказал Андреас. – Прости, что осложнил тебе жизнь. Моя проблема всегда была не в тебе.
– В каждом обществе свои правила, – проговорил отец. – Человек либо соблюдает их, либо нет.
– Я уважаю твое решение соблюдать правила. Я не для того пришел, чтобы тебя обвинять. Я пришел попросить о помощи.
Отец снова кивнул. Снизу, с Карл-Маркс-аллее, доносились торжествующие автомобильные гудки.
– Мама говорила тебе, что я нуждаюсь в помощи?
Лицо отца омрачилось.
– На твою мать тоже есть дело, и довольно пухлое, – сказал он.
Андреас был до того изумлен этим неожиданным замечанием, что не нашелся с ответом.
– Время от времени, – продолжил отец, – у нее случались эпизоды безответственного поведения. Она предана делу социализма, она достойный член общества, но эти эпизоды ее компрометировали. Их было не так мало. Полагаю, тебе это известно.
– Мне важно именно от тебя это услышать.
Отец слегка, одними пальцами, отмахнулся.
– На протяжении лет нам не раз приходилось решать с Министерством госбезопасности вопросы субординации и контроля. Благодаря троюродному брату и моей роли в формировании их бюджета у меня сложились с ними неплохие отношения. Но их министерство располагает значительной автономией, а любые отношения строятся на взаимности. За прошедшие годы я нередко просил их об одолжениях, а сам теперь мало что могу предложить взамен. Боюсь, я исчерпал свои возможности, когда раздобыл для твоей матери ее дело. У нее впереди еще много лет профессиональной жизни, и для ее будущего важно, чтобы не всплыли подробности ее прежнего поведения.
Какой бы силы ни достигала в прошлом ненависть Андреаса к Кате, никогда она не была такой, как сейчас.
– Постой-постой, – сказал он. – Получается, ты знаешь, что мне от тебя нужно.
– Она об этом упоминала, – промолвил отец, все так же не глядя ему в глаза.
– Но заботы обо мне не проявила. Только о себе.
– Она и за тебя попросила, когда мы получили ее дело.
– Приоритеты ясны!
– Она моя жена. Ты должен это понимать.
– А я на самом деле не твой сын.
Отец смущенно поерзал.
– В чисто биологическом плане – да, с этим можно согласиться.
– Итак, она меня кинула. Я в пролете.
– Ты предпочел не играть по правилам общества и, похоже, в этом не раскаиваешься. А мама, когда приходит в себя, всегда раскаивается в том, что сделала, будучи не в себе.
– Иными словами, мне ты ничем помочь не можешь.
– Мне бы не хотелось идти к колодцу, который, я полагаю, уже вычерпан.
– Ты знаешь, почему это так для меня важно?
Отец пожал плечами.
– Могу догадываться, учитывая твое прежнее поведение. Но нет, знать я не знаю.
– Тогда позволь мне тебе рассказать, – проговорил Андреас. Он проклинал себя, что потерял больше месяца, дожидаясь, пока мать его выручит; когда наконец он перестанет быть безмозглым четырехлетним несмышленышем? Он мог теперь выбирать только из двух возможностей: либо бежать из страны, либо довериться человеку, который не был на самом деле его отцом, – и, выбрав второе, он рассказал ему свою историю. Рассказал, существенно приукрасив и кое-что важное выпустив, аккуратно подав все как повесть о хорошей социалистической девочке-дзюдоистке, которая именно что соблюдала все правила, а в итоге ее изнасиловал мерзавец из мерзавцев, за которым стояла Штази. Он привел аргументы, которые должны были говорить о его, Андреаса, исправлении: успешная работа с молодежью из группы риска, бескорыстная служба обществу, нежелание стать диссидентом; одним словом, там, в подвале пасторского дома, он стремился стать сыном, достойным своего отца. Свои антигосударственные стихи он назвал достойной сожаления, но понятной реакцией на психическую болезнь матери. Сказал, что раскаивается в них теперь.
