– Ты тут совершенно другой.
– Я и был совершенно другим.
– Нет, но как будто другая ДНК.
– Именно так я это ощущаю.
При виде Анабел Лейла стала лучше понимать, откуда взялось у Тома чувство вины. В этой женщине – в неулыбчивой полногрудой анорексичке с испепеляющим взором и волосами Медузы – был внутренний заряд, и еще какой. На заднем плане снимков – студенческое жилье, какие-то трущобы, зимний Нью-Йорк с башнями-близнецами.
– Она чуточку устрашающе выглядит, – сказала Лейла.
– Не то слово. У меня от одного вида этих фотографий включается посттравматический синдром.
– Но ты! Такой молодой, такой трогательный.
– Считай, ты нашла краткую формулу нашего брака.
– Где же она сейчас?
– Понятия не имею. У нас не было общих друзей, и связь порвана полностью.
– Так, может быть, она все-таки взяла деньги. Может быть, живет теперь где-нибудь на собственном острове.
– Все возможно. Но вряд ли.
Лейла хотела попросить на память одну фотографию Тома, самую трогательную, которую Анабел сделала на статен-айлендском пароме, но рановато еще было обмениваться снимками. Она закрыла коробку и поцеловала Тома в черепашьи губы. Секс с ним был не таким драматичным, как с Чарльзом – тот хищно набрасывался на жертву, прыгал на ней, она кричала, – но ей уже думалось, что так, как сейчас, пожалуй, лучше. Спокойнее, медленнее, словно посредством тел общаются умы и души.
С Томом у нее было глубинное ощущение правильности происходящего – и это сильнее многого другого заставляло ее чувствовать себя виноватой, ведь это значило, что с Чарльзом было неправильно, что с ним с самого начала было неправильно. Сдержанность Тома, его нежелание навязываться были бальзамом для ее внутреннего мира, куда на всем протяжении брака то и дело лезли пальцами. И у Тома, казалось ей, возникло такое же ощущение правильности. Журналисты, они говорили на одном языке. И все же она не раз задавалась вопросом, почему он, находка для многих женщин, не женился снова. И в одну из встреч, когда с Чарльзом еще не были сожжены мосты, она спросила об этом Тома.
Он ответил, что после того, как развелся, ни с одной женщиной не провел больше года. Согласно его этическим представлениям, год – предельный срок для отношений без обязательств, по крайней мере в Нью-Йорке, а к обязательствам он после неудачного брака не был готов.
– Что же получается? – спросила она. – Что у меня осталось десять месяцев, а потом ты укажешь мне на дверь?
– Ты ведь сама состоишь в неких отношениях с обязательствами, – напомнил он ей.
– Верно. Смешно. И что же, об этом своем правиле ты объявлял на первом же свидании?
– Это общее правило нью-йоркских знакомств, принятое по умолчанию. Не я его выдумал. Смысл в том, чтобы не сжевать у женщины пять лет ее жизни, прежде чем указать ей на дверь.
– А не пробовал преодолеть свой страх перед обязательствами?
– Пробовал, и не раз. Но явно у меня классический случай посттравматического синдрома. Были самые настоящие панические атаки.
– Больше похоже на классический случай закоренелого холостяка.
– Лейла, эти женщины были намного моложе. Я знал то, чего они не знали, я знал, чем это может кончиться. С тобой, даже не будь ты сейчас замужем, все было бы по-другому.
– Ну да, все правильно. Мне сорок один, товар просрочен. Так что когда ты меня бросишь, ты не будешь чувствовать себя таким виноватым.
– Разница в том, что у тебя есть опыт брака.
Но Лейлу уже озарило.
– Нет, – сказала она. – Дело не в этом. Разница в том, что я старше, чем твоя жена была на момент развода. Ты не променял ее на особу двадцати восьми, скажем, лет. Со мной ты не повысил, а снизил свои запросы. И поэтому не чувствуешь такой вины.
Том промолчал.
– Знаешь, почему я это знаю? Потому что сама занимаюсь такими же подсчетами. Мой ум хватается за все, что может отвлечь от вины хотя бы на пять минут. В “Адирондак ревью”, на сайте, появилась рецензия на книгу Чарльза. Хвалебная. Так он взял и разослал ссылку по всем адресам, какие у него есть, я увидела его письмо уже по дороге сюда, к тебе. Кто-то должен был остановить его, сказать, что не нужно делать такую рассылку. Я, жена, должна была ему сказать: “Не стоит этого делать”. Но я была занята, говорила с тобой по телефону. Мне бы очень помогло выйти из положения какое-нибудь свое маленькое правило. Но где такое правило? Его у меня нет.
Говоря, она одевалась и клала вещи в сумку.
– Да и у меня больше нет этого правила, – сказал Том. – Я только потому о нем упомянул, что доверяю тебе, я знал, что ты меня поймешь. Но ты права: хорошо, что тебе сорок один. Не буду отрицать.
Его откровенность была, казалось, адресована призраку бывшей жены, а не Лейле.
– Пойду-ка я лучше, пока ты не довел меня до слез, – сказала она.
Из квартиры Тома ее выгнало в тот вечер некое инстинктивное ощущение, касающееся его. Будь сдержанность его природным свойством, Лейла могла бы успокоиться и принять ее как данность. Но ведь он не всегда был таким сдержанным. Он с готовностью вступил в свой заряженный брак и был в нем открыт, до того открыт, что и теперь чувствовал себя травмированным, и Анабел явно все еще имела власть над его совестью. Что-то у него с Анабел было такое, чего он не хотел больше ни с кем, и инстинкт подсказывал Лейле, что она всегда будет на втором месте, что этого состязания ей не выиграть.
Но Том звонил ей всю зиму, рассказывал, как идут дела с его службой новостей, и она не могла притворяться, будто предпочла бы поговорить с кем-то другим. В начале мая, через три с половиной месяца после их знакомства, он опять приехал в Вашингтон. Едва она, встречая его на вокзале, увидела, как он не торопясь идет по платформе в мятых брюках хаки и в старой спортивной рубашке пятидесятых годов, которую нарочно выбрал именно за уродство, рассчитывая, что она правильно поймет это как приватную шутку над хорошим вкусом, в голове у нее точно прозвонил колокольчик, однократно и чисто, и она поняла, что любит его.
Он забронировал номер в “Джордже”, предоставляя ей решать, где он будет жить, но в отеле так и не побывал. Всю неделю прожил в ее квартире, пользовался ее интернетом, читал на ее диване, задрав очки на лысину, сплетя пальцы на корешке книги, поднесенной к близоруким глазам. Ей казалось, он всегда был тут, на этом диване; словно, возвращаясь к себе и видя его на нем, она впервые по-настоящему, впервые в жизни попадала домой. Она согласилась перейти из “Пост” в его некоммерческий центр. Если бы нужно было согласиться еще на что-нибудь, она бы и это приняла. Она хотела (о чем пока не говорила) попытаться завести с ним ребенка. Она любила его и желала, чтобы он никогда ее не покидал. Оставалось лишь одно дело, которое она часто с ним обсуждала, но которого пока так и не сделала: объясниться с Чарльзом. И, может быть, поговори она с Чарльзом вовремя, она стала бы женой Тома. Но она трусила, как трусил в свое время Том, не решаясь на развод. Она тянула с этим разговором, тянула и с уходом из “Пост”, а в конце июня, теплой колорадской ночью, на извилистой дороге в предгорье около Голдена Чарльз перелетел через руль своего XLCR 1000, купленного на последнюю треть британского аванса, и остался жив, но с парализованными ногами. На мотоцикл он сел пьяным.
