Я влюблена, решила она. Я самая некрасивая девушка в Лос-Вольканес, но я забавная, храбрая и искренняя, и он меня выбрал. Потом он, может быть, разобьет мне сердце – ну и пусть.
В отеле “Кортес” он велел ей подождать пятнадцать минут в вестибюле, а потом подняться к нему в номер. Она смотрела, как постояльцы с влажными волосами и утренними лицами отдают ключи от номеров. Смотрела, и ей казалось, что она в никакой точке Земли в никакое время дня. Бизнесмен-латиноамериканец, праздно стоявший у стойки администратора, вперил взгляд в ее грудь. Она закатила глаза; он улыбнулся. Он был насекомым в сравнении с человеком, который ее ждал.
В номере она увидела его за письменным столом с планшетом. На кровати лежал поднос с сэндвичами и нарезанными фруктами.
– Съешь что-нибудь, – сказал он.
– У меня что, голодный вид?
– У тебя, кажется, нежный желудок. Надо, чтобы ты поела.
Она рискнула взять кусок папайи – мать говорила, что она хорошо действует на желудок.
– Чем ты хотела бы заняться сегодня? – спросил он.
– Не знаю. Есть тут какая-нибудь церковь или музей, куда стоит сходить?
– Я не люблю мелькать на публике. Но старый городской центр заслуживает внимания, это правда.
– Ты мог бы надеть солнечные очки и смешную шляпу.
– Ты именно этого хочешь?
От папайи подступила отрыжка. Возникло чувство, что она должна перестать быть добычей, каким-то образом взять инициативу в свои руки. Она по-прежнему не была склонна прикасаться к нему и все же зашла ему за спину и заставила себя положить руки на его плечи. Затем опустила их ему на грудь. Так надо было.
Он взял ее за запястья, чтобы она не убирала рук.
– Я думала, ты никогда не трогаешь практиканток, – сказала она. – Потому что это плохо для имиджа.
– Ложиться в постель со всеми подряд – да, это было бы плохо для имиджа. Влюбиться в одну – совсем другое дело.
Ее колени задрожали.
– Ты что, действительно сейчас это сказал?
– Сказал.
Деревянная ложка, деревянная ложка.
– Ладно… – промолвила она, оседая на пол.
Он отпустил ее запястья, высвободился из-за стола и, встав на колени, оказался с ней лицом к лицу.
– Пип, – сказал он, – я помню свой возраст. Я гожусь тебе в отцы. Но сердце у меня молодое – у него мало опыта настоящей любви. Вряд ли намного больше опыта, чем у тебя. Для меня тоже все это ново, меня это тоже пугает.
Деревянная ложка. Ее мозги бурлили. Не столько к любовнику, сколько к отцу она в страхе льнула сейчас; к отцу, за которого цеплялась, ища безопасности. И тем не менее накануне вечером она побрила ради него себе интимное место. Она была смущена до предела. Он крепко прижимал ее к себе, гладил по голове.
– Я нравлюсь тебе вообще? – спросил он.
Она кивнула, потому что знала, что он этого от нее хочет.
– Сильно? Или только слегка?
– Очень сильно, – ответила она по той же причине.
– И ты мне тоже.
Она снова кивнула. Но хотя это он принудил ее к лжи, ей было из-за нее нехорошо. Если он и правда начинал любить ее, лгать было скверно с ее стороны. Чтобы исправиться, она попыталась сказать ему что-то и честное, и приятное.
– Мне очень хорошо было тогда, в прошлый раз. Я все время об этом думаю. Прямо помешалась на этом. И хочу повторить это с тобой.
Его тело напряглось. Ее обеспокоило, что она, может быть, сказала не то – что он распознал ее попытку увести разговор от любви и ему от этого больно. И она поцеловала его. Рьяно, бесцеремонно, предлагая ему язык, открываясь ему; он ответил подобным же образом. Но чувственная ее сторона по-прежнему действовала только наполовину. У нее вырвалась усмешка – она не успела ее подавить.
– Что такое? – спросил он, улыбаясь.
– Прости меня, – сказала она. – Просто я спрашиваю себя, не пытаемся ли мы оба делать то, чего ни один из нас по-настоящему не хочет.
Он встревожился.
– Ты про что?
– Да нет, ничего такого, я только поцелуй имею в виду, – поспешила она сказать. – В тот раз мне показалось, ты не был особенно настроен чмокаться. Ты откровенно дал мне это понять. И, откровенно говоря, я тоже вполне могу без этого обойтись.
И опять то же самое. Опять на секунду, на долю секунды, прежде чем он успел отвернуться, она увидела совсем другого человека. Увидела сумасшедшего.
– Ты замечательная, – сказал он, не поворачивая к ней лица.
– Спасибо.
Он встал и отошел от нее.
– Я искренне это говорю, – сказал он. – Мне кажется, я никогда в жизни так не терял равновесие. Ты заставляешь меня уменьшиться – в хорошем смысле. Я прослыл великим срывателем масок, источником правды, а ты срезаешь меня раз за разом. Я ненавижу это, и я люблю это. Я люблю тебя. – Он повернулся к ней и повторил: – Я люблю тебя.
– Спасибо, – промолвила она, зардевшись.
– И все? – спросил он не своим голосом. – Спасибо? Кто тебя такой сделал? Откуда ты явилась?
– Из долины Сан-Лоренсо. Это вполне себе скромное, демократическое место.
Он снова подошел к ней и рывком поднял ее на ноги.
– Ты сводишь меня с ума!
– У меня в голове тоже не сказать чтобы тишь да гладь.
– И как же мы? Как мы с тобой будем? Как нам быть вместе?
– Не знаю.
– А ну снимай эту чертову одежду. Действует?
– Пожалуй.
– Так снимай же. Медленно. Хочу смотреть на тебя. Трусы в последнюю очередь.
– Хорошо. Это я могу.
Ей нравилось исполнять его приказы. Нравилось больше чего бы то ни было другого, связанного с ним. Но делая, что ей было велено, расстегивая пуговицу рубашки, а за ней следующую пуговицу, а за ней следующую, она не была уверена, что ей нравится то, что ей это нравится. Ей хотелось, чтобы Стивен никогда не произносил у себя в спальне этих слов о том, что ей на самом деле нужен отец. Когда расстегивала четвертую пуговицу, а затем последнюю, ее начал охватывать страх. Перед ней открывался эмоциональный пейзаж, в котором она была зла на отсутствующего отца, на всех старших мужчин и дразнила этого мужчину, годившегося ей в отцы, наказывала его, бесила, побуждала предложить себя в качестве того, кто должен восполнить пустоту в ее жизни. И ее тело отзывалось на это предложение, но отзывалось так, что ей делалось чуточку гадко. Она позволила лифчику упасть на пол.
– Господи, какая же ты красивая, – проговорил он, глядя на нее во все глаза.
– Наверно, ты хочешь сказать: молодая.
– Нет. Внутри ты еще красивей, чем снаружи.
