– Продолжай говорить, – сказала она. – Это помогает.
Когда она наконец сняла с себя все, он рухнул на колени и прижался лицом к ее лобку.
– Ты побрилась ради меня, – прошептал он благодарно.
– Кто сказал, что ради тебя? – спросила она с неуверенным смешком. Видя, как сильно она ему нравится, она и себе нравилась в эту минуту, но тем, что продолжала его дразнить, чувствуя, как на него это действует, она усугубляла свой страх. Его руки дрожали на ее ягодицах. Он целовал ее между ног, вдыхал ее запах, и она чувствовала, как это может повториться – все как в тот раз, только теперь надо будет уступить ему полностью; слово дано, и она не сможет пойти на попятный.
Но вдруг, хотя воображение было занято предстоящим сексом, она с остротой оргазма испытала нечто иное. Легкость, с какой у нее после минимума “фрикций” дошло до теперешнего, то, как быстро и беспрепятственно он устроил это свидание и добился, чтобы она стояла перед ним нагишом в номере отеля, плюс вдобавок целый клубок опасений: отец, убийство, деревянная ложка, бегство от правосудия, сумасшедший – все это вместе породило простую мысль: я не хочу быть его женщиной.
В трезвом свете этой мысли то, что они делали, выглядело нелепым.
– Гм, – сказала она, отступая на шаг. – Ты знаешь, мне нужен небольшой тайм-аут.
Он сразу осел.
– Что еще такое?
– Нет, я серьезно. Я полтора месяца предвкушала. Каждый вечер трогала себя, думала об этом, воображала, что это не я, а ты. Но сейчас – не знаю. Может быть, ими надо было ограничиться, этими воображаемыми встречами.
Он осел еще ниже. Она подняла лифчик и надела. Потом надела и джинсы, пренебрегая трусами, которые лежали прямо перед ним.
– Мне очень-очень жаль, – сказала она. – Не знаю, что со мной происходит.
– И чем бы ты хотела заняться вместо? – Его голос был глухим от самообуздания. – Посетить живописный городской центр?
– Честно говоря, я не загадывала дальше близости с тобой.
– Путь к ней не закрыт.
– Я, наверно, смогу, если ты мне прикажешь. Мне нравится получать от тебя приказы. В душе я, по-моему, рабыня.
– Такого приказа я отдать не в состоянии. Если ты не хочешь этого, я тоже не хочу. Но ведь ты говорила, что хочешь.
– Я знаю.
Он тяжело вздохнул.
– И что изменилось?
– Просто я вдруг почувствовала, что это был бы неверный шаг.
– Я слишком стар для тебя?
– Боже мой, нет. Мне нравится твой возраст. Пожалуй, слишком даже нравится, если на то пошло. Плюс в тебе есть это немецкое мужское, нестареющее. Эти голубые глаза.
Он наклонил голову.
– А я сам, получается, тебе не нравлюсь.
Ей стало его ужасно жаль. Она опустилась перед ним на колени, взяла за плечи, стала гладить, поцеловала в щеку.
– Ты всем нравишься, всем. Миллионам людей.
– Им нравится ложный образ. А тебе я показал себя по-настоящему.
– Мне очень жаль. Прости меня. Прости.
Она прижала его голову к своей груди и стала его легонько раскачивать, словно баюкая. Ее сердце снова начало входить с ним в контакт, и пришла мысль, что вырисовывается секс из жалости. Она никогда раньше таким сексом не занималась, но теперь видела эту возможность. Некой отдаленной частью сознания она, размышляя далее, предполагала, что когда-нибудь позже, возможно, будет испытывать удовлетворение от того, что спала со знаменитым героем, находящимся вне закона; сейчас у нее есть на это шанс, а если, напротив, выйдет так, что она продинамила героя – причем дважды! – то это ее будущее “я” истерзается сожалением.
Его лицо оставалось во впадине между ее грудей, руки лежали на ее ягодицах поверх джинсов. То, что она продинамила его дважды, казалось существенным. Ей вспомнились слова матери, сказанные перед тем, как она уехала из Фелтона со своим чемоданом: “Я знаю, ты очень сердита на меня, котенок, и ты имеешь на это право. Мне тревожно за тебя в джунглях, на другом континенте. Мне тревожно за тебя с Андреасом Вольфом. Но за что мне ни капельки не тревожно – это за твое моральное чутье. Ты всегда была любящей девочкой и верно ощущала, что хорошо, а что дурно. Я знаю тебя лучше, чем ты себя. И это я про тебя знаю”. Пип, которая только и видела, что бардак, в который она своим дурным поведением превратила все взаимоотношения, какие у нее возникали, была тогда совершенно уверена, что мать не знает про нее ровно ничего. Но вот она дважды отшатнулась от Андреаса, когда все было за то, чтобы отдаться, – может быть, это что-то значит? Может быть, мать была права и у нее действительно оно есть – верное моральное чутье? Рамона и даже Дрейфуса она любила чистосердечно, это она помнила. Ее оклендскую жизнь погубила страсть к Стивену и злость на него, на старшего мужчину.
Она поцеловала Андреаса в курчавую макушку и отстранилась от него.
– У нас этого не будет, вот и все, – сказала она. – Прости меня. Мне очень жаль.
Она надела рубашку и спустилась в вестибюль. Ее решение представлялось ей бесповоротным, она, казалось, даже не была над ним властна, и она готова была, если надо, просидеть в вестибюле весь день и всю ночь. Но меньше чем через час подъехал Педро в “ленд-крузере”. Она не могла заставить себя сесть спереди рядом с ним; кожу покалывало, и было ощущение телесной нечистоты. Она легла на заднее сиденье и стала ждать, когда ею овладеют стыд, чувство вины и сожаление.
И когда они ею овладели, это было даже хуже, чем она думала. Двое суток почти безвылазно пролежала в постели, не реагируя на приходы и уходы соседок по комнате. Как высоко воспарила, как нравилась себе, видя, что нравится Андреасу, – и в какую яму недовольства собой угодила теперь, вызвав его недовольство! Даже несмотря на то, что не он ее отверг, а она его, сцена в номере отеля выглядела так же скверно, как случившееся в спальне Стивена. Эта сцена снова и снова повторялась у нее в голове, особенно та ее часть, когда она была раздета, а он стоял на коленях.
На третий день, заставив себя выйти к ужину, она увидела, что снова непопулярна. Поела с опущенной головой, вернулась к себе и опять легла в постель. Никто теперь не был с ней откровенен. Она не знала, в чем причина остракизма: в том ли, что ее считали соблазнительницей Андреаса? Или в том, что он, как видно, не обрел с ней счастья? Так или этак, у нее было чувство, что ею недовольны справедливо. Она сочинила электронное послание Коллин с полной исповедью, но, поняв, что Коллин, прочитав, только сильней ее возненавидит, удалила все, кроме фраз:
Ты правильно сделала, что уехала. Он и правда странный тип. Мы только разговаривали, больше ничего у меня с ним не было и не будет. Я и сама недолго тут пробуду.
Вернувшись через три дня, Андреас держался с ней как прежде – отстраненно, но не без сердечности, что заставляло ее чувствовать себя еще более виноватой. Она верила, что он действительно открыл ей секрет, которого никому в Лос-Вольканес не открывал, верила, что он действительно ее хотел, именно ее, и что теперь за его улыбкой не могут не таиться боль и стыд. Неспособная заново сполна пережить тот миг, когда приняла свое решение, она невольно стала думать, что совершила ужасную ошибку. Что, если бы она не отступилась и стала его возлюбленной? Может быть, пусть и не сразу, обрела бы с ним безумное счастье? А теперь все, его страсть закупорена, ей ничего уже не достанется. Приходила мысль слезно попросить его дать ей третий шанс, но она боялась, что опять его продинамит. С неделю жила с комом в горле, в почти клинической депрессии. Делала вид, что отправляется на прогулку, но за первым же поворотом садилась на землю и плакала.
