Головой покачаешь и возвращаешься в логово, понаблюдавши сей Малый театр.
Как всегда, непризнанный и отчего-то усталый.
Наблюдения
Мои домашние по-разному едят мясо.
Домашние люди едят мясо редко. Даты кормления записывают в дневники.
А домашние нелюди едят мясо в своих неповторимых стилях.
Псу Савелию Парменычу кажется, что он систематически недоедает. И поэтому Савелий Парменыч ест мясо истово, в стиле «сектант на службе»: всхлипывая, воя, озирая мир диким взором, благоговея, предвещая конец света и не жуя.
Собака-девушка Сосильда мясо ест много. И все. Просто много, молча, опрятно и очень четко. На фоне бьющегося в истерике Савелия Парменыча выглядит графиней, которая просто жрет сырое мясо на приеме у датского посланника.
А кошка Глафира мясо ест только из миски Савелия Парменыча. Она играет со смертью, она легка, свободна и хочет острой игры. А Парменыч и рад бы отогнать хищную декадентку, но не без оснований подозревает, что как только погонится, я кинусь в прыжке и отожру из миски половину обрезков. И это его разрывает, как это его разрывает!
Есть среди моих добрых знакомых категория мужских граждан, которые годами изображают из себя алкоголиков. Сам лизнет где-то шартреза, а рассказов потом таких выдаст, что сидишь, насупясь от чужой бесшабашности. Послушаешь их и понимаешь, что жизнь – это остаточное явление регулярного опохмела. Рассказы о своем вымышленном, но обаятельном алкоголизме составляют две трети общего контента.
Я тоже люблю разглядывать женщин, которые не могут разглядывать меня. Но я не рассказываю про каждодневные оргии с привлечением наглядных пособий и подручного материала. Многие из-за этого считают меня скучным.
На днях отмечали день рождения оставшейся племянницы. В честь праздника разрешил ей сесть и разговаривать за столом. Видя такое послабление педагогики, к беседе подключились остальные женские гости.
Ничего хорошего от этого не происходит. Люди за столом должны молча есть, пить и трогать друг друга. А как начались разговоры, то будет обязательно рассказан дамский анекдот. После чего вечер можно считать законченным. Каждая начинает вспоминать свой заветный анекдот, каждая напряжена, каждая ждет смеха и внимания. А это не набережная! Это приличный дом!
То есть все как обычно. Разрешил женщинам беседы за столом – все, готовься. Сначала будут шуточки, потом слезы, потом неконтролируемые звонки каким-то далеким негодяям, снова слезы, вскрик: «Девчонки! классные!», смех, суматоха, вновь попытка неконтролируемого дозвона негодяям, смех, слезы, контролируемые звонки родным, которые спят, но теперь из-за звонков проснулись и волнуются из-за тщательной артикуляции дочки…
Следующий момент – уборка за гостями. Позывов прибрать за собой я у девушек не обнаружил. Мне, конечно, на работе платят меньше, чем уборщице, но я все-таки не уборщица.
У мужиков как-то все человечнее. Смели локтями огрызки и вскрытые банки на пол – уже как-то приличнее. Плюс у мужиков на столах редко встретишь раскисший розовый торт, похожий на обдолбанного Борю Моисеева.
Посидел за праздничным столом и ушел, унося с собой все самое интересное.
Опрятно лег спать, руки положил поверх одеяла, пижаму застегнул на верхнюю пуговку.
Хорошо быть дядей. Племяшка вроде и не чужая, и не жалко.
Налим
Утром объявил собравшимся за завтраком, что перепрофилировал наш центр пролетарских оргий в молочный санаторий.
Цепко оглядывая собравшихся, потряс перед ними счётами и объявил сумму убытков от бесчинств и излишеств. Сумму несколько преувеличил для ровного счета.
– Друзья! Пора приходить в себя! Еще не поздно! – вот так сказал и еще раз счётами потряс в воздухе. – Давайте, родные, стареть опрятно!
После же озаботился ужином.
Конечно, налим – он рыба зимняя. Налима надо имать по морозу из дымящейся проруби, трясущимися заиндевелыми руками, скусывая налипшие на усах и бороде сосули.
– Бейте его, братцы! – орешь в исступлении, как на измаильском приступе во главе обреченной колонны. – Багром его язви! Поддевайте, родненькие! Вон он, подлец! Тычь в него, Исидор Матвеич, под зябры суй!
Над твоей головой крутится вьюга, в набрякшем черном небе мечутся заряды снега, а ты, как бы в беспамятстве, тянешь на себя добычу, и пар валит от твоей сиротской шубейки, клубясь над синеющей лысиной.
Но раз принесли на двор налимов в разгар лета, то, понятно, пропадать им давать нельзя. Повелел, сложив руки на чреве, изготовить мне заливного галантину из пойманного с морковью, с сельдерейным нарезом и растертыми с горчицею и лимоном молоками. Бульон для галантину будет из петушьих гребешков, осветленный ложкой икры для оттяжки. Туда же вскипяченные в сливках раковые шейки опустят. Настругают мне огурчиков в стружку и выложат тертого осетрового балыка нежного. На лед поставят квасу петровского с изюмом и хреном для оживления воображения.
Таков, Фелица, я, развратен, но на меня весь свет похож!
Деликатессены
Нормальное состояние семьи для меня – это, конечно, тихое сидение в подвале в ожидании обеденной сирены.
Экономно горит коптилка, подпуская во тьму струйки жирного чада. Я вожу пальцем по строкам, читаю вслух. Вокруг чумазые лица домочадцев. А я эдак, чуть с запинкой, читаю, значит:
– Рыдающие и оборванные, но стойкие в привычной горести и маете, жители деревни вернулись на свои бесплодные поля, дабы наскрести в пыли корнеплодов для питания тела и душевной надежды. Однако ж – о горе! о злосчастие превратностей судеб! – смогли увидеть лишь то, что поля их затянуты пагубным зелень-болотом, начавшим, впрочем, уже дымно гореть с северной стороны… Деревенские жители стояли на коленях пред этой разверзающейся картиной наступающей осени, горячо благодаря Создателя, что на этот раз, в этот благодатный год, все начиналось, судя по всему, неожиданно хорошо… – Вытираю краем ветоши слезящиеся глаза и обращаюсь к собравшимся вокруг родным: – От так от, ребяты, от они какие – рискованные вложения во фьючерсы без прикрытия!..
А вот нынешнее состояние семьи я нормальным назвать пока не могу. Солнце, сосны, песок, океан, обилие доступной еды и переизбыток животных сил превращают мое сплоченное деспотизмом подразделение в шайку веселящихся безумцев.
Один я стою довольно прямо на посту под стягом, сурово отдаю честь проезжающим грузовикам.
Вчера в ночи присвоил домочадцам новую фамилию. Они теперь носят фамилию Деликатессен. В честь соседнего магазина, на вывеске которого два крайне симпатичных поросенка танцуют у вертела с третьим.
На левом поросенке надет старый германский шлем. Что придает рекламе достоверность и полностью погружает меня в ощущения 1913 года.
