В очереди за лососиной, среди искрящегося льда, с разложенными на нем глубоководными чудовищами, растопырившими клешни и шипастые лапы, растекшимися пятнистыми щупальцами и обмякшими какими-то слизистыми боками, понимаешь отчетливо – что за хищные твари люди, что за ненасытные утробы! Особенно это касалось стоящих впереди меня в очереди…
– Что за гадкий пожиратель всего на свете – человек! – начал я в некоторой театральной задумчивости, возводя очи и сжимая в руке молитвослов. – Опускает сети в совсем уж противоестественные глубины, черпает оттуда светящуюся живность с выпученными глазами и мечет ее на прилавки для продажи и пожирания… как Левиафан библейский, честное слово! – Голос мой креп. – И нет от человека никому спасения! Кем бы ты ни был в океане, хоть бы и бессмысленным морским ежонком, хоть бы хвостатым канадским лобстером, хоть бы хищной и ловкой макрелью – отовсюду тебя достанут, разломят и начнут, хлюпая, высасывать из тебя живительные соки. Употребят с порочной прихотливостью! Вот лежишь ты устрицей в Ост-зее, впитываешь в себя прохладные микроэлементы, греешься на отмели, не виноватая ни в чем… И вот до тебя дотягиваются какие-то хищные холодные крючья, волокут тебя в проволочный острый садок, и вот тебя уже продают сладострастникам с возможностями по бархатным отелям для блуда. А не указано ли в притчах, что лучше кусок сухого хлеба и с ним мир, нежели дом, полный заколотого скота, с раздором и развратом? А? А?!
Вспомнил про заколотый скот и покатил, бугря мышцы, тележку к мясному отделу. Пел и пророчил. Паства из рыбного, ну, те, у кого кровь из носа и ушей не сразу пошла, шествовала за мной, прикладывая к головам холодное из ликероводочного и размахивая прихваченными по дороге горячими батонами.
– Имя Каин по толкованию 4 главы Бытия, – диктовал я воодушевленной колбасной служительнице, – означает «приобретение». Иначе же – «делание» и «плетение», созвучно же имя Каин арамейскому gin в значении «ковать». Адам и Ева, дав имя Каин первенцу, определили род его занятий. И совершили… спасибо, еще полкило «Московской»… совершили семантическую контаминацию исходной семы «земледелец» с этимологией имени. Так-то, родная! Целуй руку и больше не греши!
Взобравшись на стеллаж с консервами, кричал я в икряную толпу, замершую внизу, у горошка и фасоли:
– Имя же Авель – есть имя охотника и губителя! И трактуется в созвучии с еврейскими именами Кебель и Гевель как ничтожество, пар, дуновение, плач и суета!
Взмахом мортаделлы обозначил дальнейший путь следования.
Прыгая по упаковкам с кефиром, клекотал я так:
– Авель не оставил потомства на земле, жизнь его была кратковременной! К чему же ты стремишься, человек, потребляя майонез? К кому приткнешься ты, познав маргарин?!
Мне истово внимали неофиты.
– Недаром Блаватская… – шептал я, когда меня крутила охрана у касс. – Недаром Блаватская трактовала имя Авель как родовые страдания…
Домой ехал умиротворенный. Сейчас повелю сделать мне ванну, погуще да погорячее.
Лепрозорий
Живу последние дни в стенах бывшего лепрозория.
С моим скромным появлением на своем пороге бывший лепрозорий как бы даже вскинулся, блеснул окнами, попробовал подсобраться, тряхнуть штукатуркой. Мол, эге-гей! Что за славный подозрительный старик пришамкал ко мне на вечный постой? Не вернулись ли прежние дни золотые? Как при старике герцоге? А?! Сегодня один, завтра другой, а послезавтра уже смоляной чан, костры и крючья! Как раньше!..
Много ли ветерану-дому надо, чтобы вспомнить золотое?
А я только у портье успел простонать вопрос:
Простите, государь…
Стоять я не могу… мои колени
Слабеют… душно!.. душно!.. Где ключи?
Ключи, ключи мои!..
Но много ли, повторю, бывшему лепрозорию надо?
Разводя сопровождающие меня лица по лепрозорным номерам, выдавал каждому некоторую сумму для удовлетворения насущных пороков. Запускал руку в суму до локтя, начинал там, довольно комично шевеля бровями, шарить, ловя реакцию домочадца.
Никогда не надоест играть в эту игру. Верят мне до последнего.
За ужином зачитывал громко в обеденной зале из книги доктора Трофаниуса:
– …Пятна эти, распространяясь все далее и далее, покрывают наконец все тело, конечности приобретают неестественно матовый, молочно-белый цвет кожи, которая местами иногда твердеет в роде ногтевого рога, а иногда же и шелушится и при этом получает чешуйчатый вид, словно змеиная шкура…
Сопровождающие, сидя на тяжелых черных стульях, старательно жевали, глядя прямо в пламя свечей.
– Вместе с этим идет полное расстройство всей нервной системы, – выводил я степенно и размеренно под сводами, уходя чуть в глуховатое эхо, – но замечательнее всего, – тут я радостно засмеялся и стал подмигивать, – что поражение проказой гарантировало несчастному зачастую более долгую и счастливую жизнь, нежели здоровому собрату…
Тут я вскочил с места и забегал по ресторану, сметая чешуйчатым хвостом пустые стулья. Страницы трепетали в трехпалой лапе, корешок обложки трещал.
– Пораженные проказой, эти смердящие ходячие трупы, обреченные заживо… так… гноящиеся… понятно… черви… ясно… отпадение суставов… ну да… носовые хрящи… зловонным… а, вот! вот! могли жить очень долго и дотягивали до глубочайшей старости, в то время как незараженные собратья становились жертвами трудового изнурения, плохого питания, прочих заразных болезней и груза нравственных обязательств перед суровым обществом… Проказа как бы берегла свои жертвы, даруя им годы жизни, недоступные для остальных обитателей, и притупляя боль…
Подошел к окну, уперся лбом, царапнул когтем стекло.
– Как природа все же благоволит нам…
Сопровождающие картинно прилично пили чай с бисквитами, посматривая на официантов и буфетчиков.
Отойдя от окна, зачел еще:
– Сами жители квартала, отданного прокаженным, сами жертвы ужасной болезни были крайне ревнивы к своим собратьям по несчастью. Чуть только до них доносилось известие, что где-то в городе кто-то заболел проказой, избранная депутация покрытых чешуей страдальцев тот час же являлась на границу своей территории и требовала грозно немедленной выдачи себе такого-то на водворение. Часто… – Тут голос мой дрогнул в очередной раз. – Часто родственники больного из чувства сострадания и семейной привязанности старались скрыть поразившее их несчастье и держать своего больного где-то поблизости, но прокаженные, используя своих агентов-сыщиков, всегда находили затаившуюся беду и ночью извлекали жертву из семейных рук при треске факелов и вое ночных хищников…
– Просто как с нас, друзья, как с провинциальных преподавателей писано! Страдаешь какой-то несусветной херней, все у тебя болит, ломит, страдает, никому ты не нужен, живешь, сука, на подаяние, социальные связи оборваны на уровне подъезда, дают раз в год по обещанию за прошлый год, а шанс пережить воротил и властителей – огромен, друзья, огромен! Пока кто-то перекинется с борта яхты, пока кто-то не проснется в Биарицце, пока кто-то задохнется под кучей мулаток, ты, живчик эдакий, шкандыбаешь на лекцию в ортопедических ботах, смотришь на все тухло и всех переживешь! – с чувством вымолвил я. – Нам надо почаще сюда приезжать! Наше место здесь! Тут нам уютно должно быть. Никакого физического труда, только расчесывание болящего и страдание от увиденного. Главное ведь, как точно ухвачено: стоит в городе появиться кому-то такому, мы же за ним приходим, понимаете, да?! вовлекаем к кружок интеллектуальной эстетики! не даем семье ни малейшего шанса спасти занемогшее чадо! Хорошо!
