– Ни за что не поверю!
Он усмехнулся.
– Я в десять лет твердо знал, что все девчонки дуры и я никогда не женюсь, потому в те годы ни за что не поверил бы, что через четыре года буду страдать из-за какой-то дуры… Да, в общем, мы все уверены, что с возрастом будем умнеть, обрастать информацией, но останемся с тем же мировоззрением, что у нас сейчас. Неважно, какое оно у нас, потому что на каждой ступеньке, оглядываясь назад, говорим с облечением: какой же я был дурак, подразумевая, что наконец-то умный и вот таким умным останусь. И никто не верит, что еще будет меняться.
– Ну-ну!
Он вздохнул и произнес терпеливо:
– Везде в ходу все эти журналистские штампы о всемогуществе разума… хотя еще Гегель писал свою знаменитую «Критику чистого разума», хотя я так и не понял, что он имел в виду.
Ингрид спросила с неприкрытой враждебностью:
– Вы отрицаете мощь человеческого разума? Несмотря на все успехи науки?
– Разума нет, – сказал он с усмешкой. – Вообще нет. Нами управляет, как бы вам, такой молодой и красивой ни обидно, все еще инстинкт. Мощный древний инстинкт!.. Животный, как бы вы сказали. Даже самая продвинутая наука и чудеса хай-тека – это реализация самого примитивного инстинкта доминирования и распространения своего вида. Думаете, на Марс и в космос нас гонит научная любознательность?.. Ха! Все тот же инстинкт распространения и захвата новых территорий, свойственный любому животному виду. А в каком виде мы подаем эту идею другим, а то и себе, другое дело.
Я смолчал, Ингрид сказала ошалело:
– Но как же… как же все… Как математика, она же с инстинктом не имеет ничего абсолютно общего?
– Все имеет, – заверил он ласково. – У любого инстинкта есть острая потребность в усилении своих возможностей. Умнеют, как вы бы сказали, даже птицы и животные. Как только поняли, что человек перестал на них охотиться, то вот даже дикие утки садятся в городе прямо на людных улицах, олени и лоси выходят на трамвайные остановки, белки и бурундуки начали шарить по балконам, а то и прямо из карманов воруют…
Она открыла рот и тут же закрыла, вспомнив, как полчаса назад рассказывала по дороге, как к ее подруге в квартиру на двенадцатом этаже забрались две белки и, переворошив всю одежду, устроили пикник с разгромом на кухне.
Я сказал уважительно:
– Преамбула хорошая. А теперь…
Он кивнул.
– Да, понимаю. Но это было необходимо, а то начнутся сомнения, а то и совсем не поверите, будете искать против меня улики, а тем самым перестанете искать настоящего преступника. А я, как человек в возрасте, по своему инстинкту стою за крепкую власть и соблюдение всех законов.
– Да-да, – согласился я, – в молодости мы все бунтари, ругаем власть и уверены, что сами бы рулили куда умелее. Как показывает статистика, девяносто восемь процентов прошлых бунтарей становятся с возрастом сторонниками крепкой власти и строгих законов.
– Тогда вы понимаете…
Я кивнул.
– Да.
– Хорошо, – ответил он. – Перейдем к главной части. В общем, вот вам истина, неведомая молодым: никто из людей старшего поколения не стремится жить вечно. Никто!.. Все мы не прочь пожить дольше, но это другое дело, однако «не прочь» и «стремление» – разные вещи, верно? Нет той жажды вечной жизни, что была у нас еще лет тридцать-сорок тому. Инстинкт выживания особи постепенно слабеет, а взамен усиливается инстинкт выживания вида, для которого бессмертные и даже долгоживущие особи нежелательны. Потому никто из нас, людей старшего поколения… да-да, я вижу, как вы переглядываетесь, я все еще не могу произнести слово «старики», а заменяю на вот такие эвфемизмы… так вот никто из старшего поколения пальцем не шелохнет, чтобы продлить себе жизнь.
Она пробормотала с недоверием:
– У меня это все еще не укладывается.
– Инстинкт, – сказал он, – громко и властно говорит, что нам пора уходить. Он даже придумал за тысячелетия красивые и возвышенные философские системы, по которым смерть величественна, прекрасна и необходима. Это и сейчас звучит во мне настолько громко и мощно, что я чувствую себя преступником. Дескать, живу и ем мясо мамонта, хотя давно не охочусь, тем самым как бы объедаю соотечественников. В смысле, соплеменников. Нет, друзья мои, из цепких лап инстинкта вырваться не удастся! Никогда!
Я пробормотал:
– А в сингулярности?
Он взглянул на меня остро.
– Это интереснейший вопрос, но… отдельный. На подходе к сингулярности человек сможет перестраивать себя, убирать какие-то черты характера и даже личности, вписывать новые… однако если уберет все инстинкты, что останется?
Ингрид брякнула громко:
– Компьютер.
Он посмотрел на нее благосклонно.
– Вот-вот. Не только человек неотделим от инстинктов, это мы пережили бы, однако… и разум не может существовать без инстинктов!.. Повторяю, разум – это часть инстинкта. Причем неотрезаемая.
Ингрид пробормотала, не отрывая от него пристального взгляда:
– Тогда создателям искусственного разума придется всобачивать в него и сами инстинкты?
– Да, – ответил он. – В первую очередь инстинкт выживания. А это значит, искусственный разум сотрет человека с лица земли сразу же с первых же шагов… Однако мы ушли в сторону. Это сложная тема, но мы вряд ли сами сейчас ее решим.
Я понял, поднялся.
– Спасибо за кофе и удивительно мудрые слова. В самом деле вы открыли нам глаза на многое.
Ингрид поднялась и сказала чуточку резковато:
– Жаль, не удается вас арестовать сразу же. Зато у меня вторая половина дня была бы свободной. Сходила бы в кино…
Он улыбнулся, тоже поднялся.
– Рад, что чем-то помог. Позвольте, провожу до машины. А то у меня такая система, без моего разрешения и не выпустит.
Глава 2
Автомобиль еще не пересек черту, но створки ворот сразу же пошли сдвигаться навстречу одна другой, словно Симплегадские скалы, норовя отхватить нам зад, как перо из хвоста голубя или доску из кормы «Арго».
Ингрид за рулем злая и сосредоточенная, молчит, я наконец поинтересовался:
– Ну как?
– Меня он не убедил, – ответила она резко.
– Меня тоже, – признался я. – С другой стороны, по себе знаю, я не просто приобретал знания, но и менялся. Менял взгляды, политическую ориентацию, вкусы, мировоззрение… А мне еще не сто лет!
Она спросила враждебно:
– И что?
– Предполагаю, – ответил я осторожно, – что где-то когда-то и в чем-то изменюсь. Еще изменюсь. Вдобавок. И хотя в это сейчас не верю, не с чего мне меняться, замечательнее меня уже нет на свете человека, я само совершенство, но все же… вдруг смогу стать еще замечательнее? Да, я верю, даже знаю, что с возрастом буду слабеть, суставы истираться, обмен замедлится, болезни станут ослаблять организм, но это одно, а вот мировоззрение… гм…
