Она сказала сердито:
– А вообще не поняла, что он хотел нам втюхать? Мог бы что-то и поубедительнее придумать.
– Я понял больше, – ответил я с удовлетворением.
– Что понял?
– Я понял, что ничего не понял, – пояснил я, – а для умного человека это сразу же повод задать себе вопросы. Почему не понял, что он хотел сказать, что мне помешало понять? Он сказал, что будь я на его стадии развития организма и с его уровнем гормонов, то, возможно, понял бы сразу. Сейчас начинаю чувствовать, мужик прав… нет, не в том, что надо умирать, а что инстинкты с каждым прожитым годом давят все сильнее.
– Сам ощутил? – спросила она язвительно.
– Уже, – согласился я.
– В чем же?
– Да так, – ответил я и посмотрел на нее. – Научился сдерживаться.
Она чуть прикусила губу, вид непривычно задумчивый, вот так в самом деле смогу со временем поверить, что диссертацию сама писала.
– Знаешь, – произнесла она замедленно, – хоть он говорил очень убедительно, однако…
– Не убедил? – спросил я.
– Не убедил, – согласилась она. – Но чуть-чуть задел. Или колебнул. Малость. Потому знаешь что…
– Ну-ну?
– Кто у нас там еще в списке?.. Толстолюбов?.. Давай заглянем и к нему. Если и он такое скажет, выражая общее мнение старшего поколения, тогда почти… нет, все равно не поверю… хотя, скажу честно, этот Володарский говорил довольно убедительно. Наверное, как профессор, привык выступать перед студентами.
– И выступил убедительно, – признался я. – И скажу честно, для меня тоже новый взгляд. Как-то не думал насчет изменения мировоззрения с возрастом. Более того, неминуемого изменения, вот что раздражает… да что там раздражает, просто бесит!
– Может, – сказала она, – все-таки хитрит? Уводит в сторону?
– Может быть, – согласился я. – С другой стороны, звучит, как уже сказал, жутко убедительно. Я-то хорошо знаю, что многие истины, впитанные, как говорится, с молоком матери, оказывались ложными… Хотя, конечно, перед женщиной особенно не хочется признаваться в дурости и неумелости…
Она спросила с интересом:
– Ну-ну?
– Все больше кажется, – ответил я откровенно, – что я где-то лажанулся. И не в умении стрелять из пистолета или бить ногой в челюсть, а в самом важном… что всегда было моей сильной стороной.
Она буркнула:
– В этом случае лажанулись бы все восемь миллиардов человек. Никто и никогда еще с таким не сталкивался. Но все-таки не начинай посыпать череп пеплом. Я все еще сомневаюсь, что он сказал правду, слишком уж непривычно звучит… В твоем списке еще пятеро? Хорошо, едем к этому Толстолюбову. Если скажет что-то подобное, я поверю. С неохотой, но…
– Если трое говорят, – сказал я, – что ты пьян, то не спорь, а иди спать. Да, рассуждаешь верно.
Она поморщилась.
– Не старайся быть ближе к народу, яйцеголов.
Я быстро взглянул в список.
– Толстолюбов на год старше Володарского, все остальные параметры… гм… ну, мы подбирали всех в одну группу не зря. Ладно. И тебя нужно убедить, и самому… утвердиться.
Она провела взглядом по навигатору.
– Этот Толстолюбов выбрал местечко в городском квартале в центральной части города, что потом сместился… Отсюда минут тридцать. Едем сейчас?
Я сдвинул плечами.
– А есть выбор? Едем. Только пусть твой дурной навигатор везет не по кратчайшему маршруту, он у тебя дурак какой-то, а по оптимальному. А то так и вижу, как он с отличием заканчивает полицейскую школу и получает ваш значок.
– Разве кратчайший путь не самый оптимальный?
– Самого оптимального не существует, – огрызнулся я, – как и масляного масла. На кратчайшем если пробки, сужение дороги, поворот на проселочную, то да, чувствую оптимальную полицейскую логику. Но мы сейчас ни за кем не гонимся… вроде бы.
– Полиция всегда на посту, – отрезала она. – И всегда гонится за нарушителями, даже если они сидят рядом.
Москва постоянно расширяется, но власти пытаются держать процесс управляемым, потому в черту города заносятся районы, пригодные для застройки многоэтажками. Там вырастает скопище высотных домов, а то и вовсе небоскребов, но народец то и дело, начитавшись о вреде ГМО и пользе жизни на природе, убегает в частную застройку. Хоть крохотный участок земли, но свой, можно картошку посадить без всякой химии, что как бы сразу спасет от всего на свете.
Ингрид мрачно смотрит вперед, один такой район вырастает на горизонте и неспешно раздвигается ввысь и в стороны. Дорога к нему хорошая, достаточно широкая, но как-то заброшенная, даже трещины в асфальте, а на обочине, мощно раздвигая бетонные плиты бордюра, на волю и к солнцу пробивается вечно подневольный бурьян.
– Хоть один живет в приличном месте, – сказала она, я не понял, всерьез или с сарказмом, – а то все им частные владения подавай…
– Капиталисты, – подтвердил я. – Буржуи. Раскулачивать пора. Ученые должны жить бедно! И работать не за деньги, а за идею.
– Вот-вот, – сказала она таким серьезным голосом, что я понял, не шутит, большинство народа до сих пор уверены, что ученые должны работать за идею, писатели писать и ликовать, если их читают, а денег не просить, а певцы петь бесплатно, как и кино для народа должно сниматься на голом энтузиазме.
Автомобиль, быстро сбавляя скорость, приблизился к указанному в навигаторе зданию, я видел, как компьютерный мозг в панике начал перегреваться от непосильной задачи найти стоянку, которой нет.
Ингрид взяла управление в свои руки и остановила машину прямо у подъезда. Я ощутил, как мозг автомобиля даже всхлипнул от облегчения, что кто-то за него решил эту задачу так же просто, как Александр Македонский проблему гордиева узла.
– Хорошее здание, – сказал я. – Эдакое… колоритное.
Ингрид вышла из автомобиля настороженная, на дом взглянула с подозрением, слишком уж заброшен, а что в нем половина помещений пустует, это к бабке не ходи, мало кто возжелает жить в квартирах с выбитыми окнами.
Входная дверь расписана лозунгами фанатов и телефонами доступных девиц, комнатка консьержа пуста, а из четырех лифтов работает только один, да и тот так скрипел и раскачивался, что у меня в желудке стало холодно и сразу снова захотелось есть.
Ингрид тоже напряжена, лифт кое-как и с огромными усилиями встащил нас на седьмой этаж, скрипя суставами и жалуясь на судьбу, остановился там, двери распахнулись, она выскочила первой. Хорошо хоть руку не подала, а то я хоть и не старого воспитания, но равноправия не признаю, пусть вслух и не хрюкаю, мы же в цивилизованном, блин, мире все еще как-то живем, хотя уже не живем, а выживаем.
Площадка на этаже сравнительно чистая, разве что общий балкон полностью завален остатками старой мебели, битой посуды, ночными горшками и прочим непотребством, которому место на свалке за городом.
