17. Шансов выжить при таком раскладе у нас, будем честны, не очень много. Но они есть. Иначе некому было бы это все писать. А я пишу.
18. Такое безумное и непрактичное поведение имеет смысл ровно по одной причине. Богооставленность лечится только решением жить так, словно Бог никогда тебя не оставлял. И вообще никого. Верить не обязательно, обязательно знать. Ну или просто действовать так, словно мы знаем. Потому что мы действительно знаем, даже если не осознаем. «Не осознаем» – это временное состояние, пройдет.
19. Пока мы живем так, как будто Бог есть и с нами, он есть и с нами. Пока мы живем так, словно дух победил, он победил. Пока мы делаем ставку на бессмертие, мы бессмертны. Даже если в начальных условиях задачи это было не так.
20. Реальность создается созидательной волей. То есть целым хором созидательных воль. Очень трудно противостоять целому хору. Но тут ничего не поделаешь, надо противостоять. Потому что осознанный и осмысленный идеализм – единственный путь к торжеству духа и бессмертия здесь, на этой прекрасной земле.
21. Отступать некуда, позади Мировая Бездна. Поэтому хрен мы отступим. И именно поэтому все будет хорошо.
22. Уже так есть.
Допельгангер
В Ниде рабочие ремонтировали тротуар, и от этой их деятельности все вокруг было затянуто густым белым дымом. Как реагирует на густой белый дым человек с хоть каким-то подобием камеры, известно, человек с подобием камеры вообще прост и понятен, он живет примитивными инстинктами, на любой раздражитель реакция одна: щелк, щелк.
Вот и я так.
Мимо шли разумные люди без камер, белый дым был им до фени. Они только осторожно обходили его источник, в то время как неосторожный, движимый инстинктом человек с камерой в моем лице медленно к этому источнику приближался: щелк, щелк. Дым становился все гуще, остановиться невозможно, щелк.
Постепенно в густом белом дыму стал вырисовываться другой человеческий силуэт. Он тоже медленно приближался к источнику. То есть к рабочим с инструментами. И отлично выглядел в этом белом дыму, грех такое не сфотографировать. Щелк, щелк, все дела.
В конце концов мы с силуэтом практически столкнулись в этом белом дыму – не лбами, но к тому шло. Конечно, он тоже оказался человеком с камерой. И уставился на камеру в моих руках. А я – на его камеру, постепенно осознавая, что с его точки зрения, я – силуэт, который отлично смотрится в этом белом дыму и так удачно приближается, щелк, щелк. Он в это время осознавал ровно то же самое. В какой-то момент мы переглянулись, заржали и разошлись – два психа, два маньяка, два совершенно одинаковых (на протяжении одной минуты нашей жизни) существа, одержимых бессмысленной красотой белого дыма, который лично у меня ни хрена не получился, все фотки пришлось выкинуть кроме двух, первая вроде ничего, а вторая – просто на память о счастливой встрече с двойником, в смысле таким же прекрасным придурком, как я.
Щелк.
Дошло наконец-то,
почему так популярно чувство вины, особенно коллективной, но не только, конечно. Речь в данном случае о необоснованном чувстве вины, за которым не стоят конкретные дурные поступки.
Так вот. Виноватым может быть только тот, у кого, есть выбор, как действовать. Еще точнее: виноватым может быть только тот, кто не беспомощен. Вина – своего рода алиби, если уж она есть, значит о беспомощности и речи нет.
И тут неожиданно выясняется, что (с точки зрения почти любого человеческого ума) виноватый – это более сильная позиция, виноватый – более важная персона, чем беспомощный. А человеку хочется быть важной персоной, и хоть ты тресни. Так чувство вины становится самообманом для тысяч и тысяч бедных зайцев, беспомощных перед некоторыми неумолимыми обстоятельствами (вроде войны и чумы), как почти любой (извините уж мою солдатскую прямоту) человек.
…Беда, строго говоря, не в том, что каждый отдельно взятый бедный заяц может почувствовать себя важной персоной, виновной чуть ли не во всех бедах людских. А в том, что этими вратами в человека входит зло – и не с целью натворить еще каких-нибудь бед его руками, как с энтузиазмом подсказывает нам чувство собственной значительности, а с целью сожрать его заживо. И не поперхнуться.
Друг отличную лекцию про искусство прочитал
Взял в одну руку одну винную пробку, сказал: «Это не искусство». В другую руку взял вторую винную пробку, сказал: «И это тоже не искусство». А потом стал сближать руки, в которых держал пробки. И сказал: «А вот теперь, когда между ними начинается взаимодействие и возникает напряжение, это может стать искусством».
И это чистая правда. Искусство – это напряжение, возникающее от взаимодействия, в высшей октаве – понятно с Чем. Но и взаимодействие между пробками вполне подойдет (как напоминание о самой возможности взаимодействия хотя бы).
Из всего этого следует, кстати, что я – тоже искусство, а вовсе не художник, как мне всю жизнь почему-то казалось. Потому что живу исключительно за счет энергии взаимодействия. Причем, какое взаимодействие, такое получаюсь я, всякий раз разное, сюрприз-сюрприз (если я вам нравлюсь, значит вы хороший соавтор моего творца, а если нет, значит вы – тупица и бездарь, отличный, по-моему, тест; слышал бы кто, как я сейчас ржу, но это же действительно правда).
Мне поэтому очень важно, чтобы весь человеческий мир вел себя хорошо – мне же с ним приходится взаимодействовать! То есть вообще весь мир, но его нечеловеческая часть и без моих подсказок ведет себя просто отлично, а человеческая периодически тупит и озадаченно чешет алеющую жопу.
Е
Единственное, чего мне не хватает прямо сейчас —
это живого Бойса. Он мне нужен с корыстной целью – дружить. Чтобы сидел в «Кофеине» в этой своей дурацкой шляпе, пил что-нибудь тоже дурацкое (например, чайлатте), и чтобы можно было подойти сзади, обнять, сказать: «Привет». Спросить: «Ты понимаешь вообще, что творится?» Предложить: «Пошли сделаем еще что-нибудь, чтобы мир доизменялся уже поскорей». И получить в ответ дохлым зайцем по лбу.
Вот дохлым зайцем по лбу – этого мне особенно не хватает.
А так все хорошо.
Если достаточно долго сидеть на ярмарочной площади
города Франкфурта с бокалом вишневого секта, можно стать свидетелем пришествия безумного барабанщика с невидимым барабаном, но видимыми барабанными палочками. Барабанщик азартно молотит палочками по невидимому барабану, подыгрывая ярмарочным рок-н-рольщикам, которые только затем и нужны на площади, чтобы дать безумцу повод материализоваться.
Мы, все остальные, простодушная ярмарочная толпа, праздные поедатели сосисок, беспечные поглотители глинтвейна, нужны ровно для того же. Мы свидетельствуем пришествие барабанщика, иного смысла в нас нет.
