Я вырвался.
— Правда нужен, — говорит он.
Я повернулся обратно, мы заглянули друг Другу в глаза.
— Когда я с тобой, — сказал он, — я знаю, что могу быть другим. Знаю, что могу больше, чем мог бы в одиночку.
Я вздохнул. Он говорил правду. А еще я знал, что и сам с ним становлюсь другим. Знал, что с ним вместе могу больше, чем в одиночку. Знал, что мы встретились не случайно, что было в этом некое предназначение. Вернуться к прежней жизни уже невозможно. Не раньше, чем я пройду через все, через что должен пройти вместе со Стивеном Роузом.
— Значит, в субботу, — сказал он.
— Да, в субботу. А теперь разбуди Мэри.
Он и разбудил. Она улыбнулась, слегка в удивлении, в замешательстве.
— И больше так не делай, — говорю. — Она не игрушка.
— Не буду, Дейви.
— В субботу, — говорю.
— В пещере. В сумерки. Я там буду.
— И я буду. Всего хорошего, мисс Дунан.
И я пошел через комнаты к двери.
— А как же хлеб с вареньем? — спросила бедная Дурковатая Мэри мне вслед.
Часть третья
30
Суббота, вечер. Лежу в кровати, жду в темноте. Луны нет. Внизу бурчит телевизор. Иногда доносится папин хохот. В мыслях — ад, языки пламени, злобные черти: пихают, торкают, скалятся. Я слышу вопли и рыдания грешников. Представил себе вечность в аду, как время идет и идет, и нет ему конца, и нет ни избавления, ни утешения.
— Научи меня верить в ничто, — шепчу. — Пусть будет только жизнь, и ничего, кроме жизни. Пусть тело будет ничем, только глиной. Пусть Бога не будет. Пусть душа не будет ничем, только вымыслом. Пусть смерть не будет ничем, только гниющей плотью и рассыпающимися костями. — Дотронулся до медальона. — Пусть и это будет ничем, только пятнами, крошками, липкой лентой и лоскутком.
Снизу опять долетел папин хохот.
— Пусть ничто не имеет значения, — говорю. — Пусть все это окажется ничем, одной лишь глупой шуткой. Бог, мир, душа, плоть… Шутки, сплошные дурацкие шутки. Нет ничего, кроме ничего, этого паршивого ничего.
Вскоре родители поднялись наверх. Мама голову в двери просунула.
— Спокойной ночи, сынок, — говорит. — Спи с Богом.
Я делаю вид, что сплю. Не сказал ей «спокойной ночи», пока она не отошла, не затворила дверь, — а тут захотелось позвать, крикнуть: «Мамуля! Мамуля, вернись!»
Лежу. Попытался выгнать из головы все мысли, оказаться в таком месте, где нет ничего: ни мира, ни дома, ни комнаты, ни Дейви. Но этот самый Дейви через час встал с кровати, Дейви тихонько оделся, взял медальон, вышел из комнаты, спустился вниз, помедлил у входной двери. Дейви открыл эту дверь и придержал, запуская в дом холодный ночной воздух, Дейви очень хотелось, чтобы мама окликнула: «Ты куда, сынок?» Дейви хотелось, чтобы папа с топотом спустился вниз, остановил его, затащил обратно. Дейви закрыл за собой дверь, когда ничего этого не произошло, Дейви, совсем один, сделал шаг в ночь.
31
Спать все отправились рано. На улицах Феллинга никого. Лишь пара окошек светится на втором этаже. Фонари бледно-оранжевые. Едва пробиваются сквозь мрак под деревьями, которыми обсажены улицы. В «Лебеде» темнота. По невидимому окружному шоссе иногда проезжают машины. Издалека доносится пение — какие-то семейные посиделки затянулись до утра, не то свадьба, не то поминки. Я пытаюсь двигаться так, чтобы ничего не потревожить: дышу неглубоко, ноги ставлю осторожно, руками почти не размахиваю. Слышу из одного палисадника какое-то ворчание, удерживаюсь, чтобы не шарахнуться в сторону. Снова ворчание, уже ближе. Я все иду, осторожно ступая. Опять ворчание, по-прежнему непонятное, совсем близко за спиной. «Не беги», — шепчу самому себе. Ворчит снова, я поворачиваюсь и вижу его на мостовой — черный-пречерный силуэт на четырех лапах. Двигается впереди, а когда я подхожу ближе к саду, оборачивается ко мне от самых ворот. Стоит там: глаза сверкают, зубы поблескивают, из открытой пасти капает слюна.
— Тише, тише, — говорю. — Тише.
Он — ни с места. Я раскрываю пустые руки, показываю:
— Гляди! Ничего у меня нет. Ничего я тебе не сделаю.
А он ворчит, ближе подходит.
— Не надо, пожалуйста, — шепчу. — Тише, тише.
Он все ближе. Все ворчит.
Я присаживаюсь на корточки, провожу рукой по земле. Нашариваю шершавый камень — обломок Брэддокова дома. Ухватываю, выдергиваю из земли. Поднимаю — а он подходит еще ближе — и с силой опускаю ему на голову. Бью снова, снова. Он верещит, взвизгивает, отшатывается. Поворачивает голову, оглядывается на меня, я поднимаю камень повыше, он убегает.
Я отшвыриваю камень и чуть ли не бегом — в ворота.
32
— Стой! — говорит Стивен.
Он в пещере, вокруг — горящие свечи. Рука воздета.
— Все нужно делать как следует, — говорит. — Нужно превратить это место в святилище.
Я замираю у входа.
— Перекрестись, — велит Стивен. — И попроси об отпущении грехов.
Я так и делаю — и тут же вздрагиваю, отшатываюсь. На земле лежит тело. Потом я понимаю: это не тело. Это ком глины, по форме напоминающий человека: туловище, ноги, руки, нелепая голова. Хочется убежать. Стивен хохочет:
— Это он и есть. Вернее, наполовину. Поздоровайся. И аккуратнее, не наступи.
Я перешагиваю через это, не решаясь смотреть вниз.
— Из дома нормально выбрался? — спрашивает Стивен.
— Угу. Там снаружи то ли собака, то ли еще что.
— Тут вечно собаки рыщут. Тело и кровь принес?
— Угу.
Передаю ему медальон. Он раскрыл, посмотрел, что внутри, вздохнул удовлетворенно.
— Целиком было никак, — говорю.
— Это неважно. И в малейшей частице та же сила. — Он положил медальон на каменный выступ. — Ты молодец. И тебя ждет награда. Надевай.
Передает мне белый саван. На нем нарисованы луна, солнце, звезды и крест. У него второй такой же, для себя.
— Вот так надевай, — говорит. — Я их смастерил из Дуркиной простыни.
Натягивает через голову. Тряпка свисает почти до колен.
— Давай, Дейви, — говорит Стивен. — Чтобы все получилось как следует, нужно все делать как следует.
Напяливаю балахон.
— Прямо, на хрен, два священника, — говорю.
— Угу, только древних священника.
— Как это — древних?.
— А так оно все начиналось, Дейви. Все, что теперь есть, — все эти церкви-балаганы и никому не нужные отцы О’Хреномахони. Не было тогда никаких Беннет-колледжей. Не было церквей Святого Патрика. Не было слезливых, сопливых месс, расфуфыренных прихожан, бормочущих глупые молитвы. В самом начале священники обретали свою силу в пустыне. Они были такие же, как мы, они обладали силой, они творили чудеса в пещерах, они были полудикарями и были по-настоящему близки к Богу. Ты сегодня станешь древним священником, Дейви. Сегодня и ты будешь творить волшебство. — Поднял глаза к небу, руки раскинул и говорит: — Ниспошли нам нынче всю силу мироздания. На колени, Дейви!
