8
— Не сам он ушел, — говорит.
— Чего?
— Из Беннет-колледжа. Из семинарии. Он не сам ушел. Его выперли.
— Кто это сказал?
— Дядя Джо.
— А, твой дядя Джо?
— Знаю, но не такой он тупой, как кажется. Он в Коламба-клубе встретил одного типа, который ему все рассказал. Говорят, Стивен Роуз дурно влиял на других. Говорят, там вышла какая-то история про поклонение дьяволу. Черные мессы и всякая такая хренотень. «Отче наш» читали с конца, кресты переворачивали, черные свечи и всякая такая хренотень.
— Ни фига себе. Как же там такое позволили-то?
— Так вот и не позволили. Выперли его мигом.
— Да они же там спят в общих спальнях, и священники с них глаз не сводят ни днем ни ночью. Помнишь, видели, когда с ними в футбол играли.
— Да ладно, Дейви, если тебе чего нужно, способ всегда найдется. Сам знаешь.
— Ну, может быть.
— Пара пацанов из Сандерленда от этой истории с катушек слетели.
— Из Сандерленда? Ну, этим так и надо.
— Ха-ха. Им пришлось капитально вправлять мозги. А теперь они в какой-то специальной шараге в Риме, их монашки выхаживают.
Я затянулся и обдумал его слова.
— Экзорцизм там устраивали и всякую такую хренотень, — Джорди гнет свое. — Слушай, но ты же не веришь в эту чушь?
— В какую чушь?
— Дьявола, экзорцизм и всякую такую хренотень.
— Но если ты веришь во все остальное…
— Типа?
— Типа в Бога, в благодать. Тогда, наверное, хочешь не хочешь, а в дьявола и зло тоже верить приходится.
— Это если ты вообще во что-то веришь. — Он упер руки в бока, закинул голову, поджал губы. — Ты чего, хочешь сказать, что ни во что не веришь? — спрашивает.
А я плечами пожимаю:
— Может, и не верю. Может, все эти байки — чушь от начала до конца. Выдумки, вранье — просто сказки.
Я отбросил окурок.
— Во бред, — говорит Джорди. — Тогда выходит, что вообще ничего нет, а как такое может быть?
— Не знаю.
— Вот именно. Ты вокруг посмотри. — Он пнул ногой дерево. — Ты хочешь сказать, что это дерево возникло из ничего? Земля, небо и Солнечная система тоже, на хрен, из ничего? — И как ткнет меня пальцем в грудь. — Может, еще скажешь, что и ты возник из ничего?
— Не знаю.
— Не знаешь? Хрень полную не неси.
Я снова пожал плечами. И мы пошли дальше по тихим улицам.
— Ну ладно, — говорю. — Если он там навел такого шухера, как они могли позволить ему приехать сюда, да еще поселиться у такой дурки, как наша Мэри?
— А, это уже другая история. Его сюда послали, потому что тут отец О’Махони. По их понятиям, он разбирается в пацанах, умеет им вправить головы. Не замечал? Он из Дуркиного дома не вылезает.
— Ну не знаю…
— Вот почему Стивена в школу не отдали. Не хотят, чтобы он на нас дурно влиял. А с Дурковатой Мэри и вообще все ясно. Они, видимо, решили: у нее и так мозги набекрень, уж ее он точно дальше не испортит. — Джорди рассмеялся. — Так вроде все складывается, да? — И потряс головой. — Невинный ты, как ягненочек, Дейви, — говорит. — Вот с тобой какая беда. Тебе кажется, все вокруг хорошо и все вокруг хорошие. Наивный ты парень.
— Отвали, — говорю.
— Ладно. Хорошо. Только я правду сказал. Мозги у тебя что надо, а в остальном ты простак. — Он завращал глазами и заговорил загробным голосом: — Не видишь ты, насколько жесток этот мир!
Я поднял воротник — вечер был студеный.
— Отвали, — повторяю.
— Да ладно, ладно. Тут остается большой вопрос: что на самом деле случилось с его папашей? И почему у его мамаши крыша поехала?
Я закрыл глаза и ничего не ответил. Он рассмеялся, притянул меня к себе. Я почувствовал, он внутри так и кипит азартом.
— Бедняга Череп, да? — говорит. — Знал бы, что его ждет. Давай затянись еще разок.
9
На большой перемене, несколько дней спустя. Мы с пацанами играли в футбол на школьном поле, потом я вернулся в школу — пот так и льет, одна штанина разодрана, — и тут подходит ко мне девчонка по имени Фрэнсис Мэлоун и делает вид, что встретила меня совсем случайно.
Встала ну совсем рядом.
— А я знаю, кому ты нравишься, — говорит.
Я молчу. А она все свое:
— Ну давай. Спроси, кто это.
Я вытер пот с лица:
— Кто?
— Не скажу.
— Как хочешь, — говорю.
Снова утер лицо. Народ мимо бежит назад на уроки. Учителя орут, чтобы поторапливались. Я тоже двинул. А она за мной:
— Тебе что, не интересно?
Я головой покачал. А сердце бухает.
— А я знаю, что интересно, — говорит она. — Интересно ведь, да?
Я молчу. Двинул дальше. Она меня догнала:
— Мария О’Каллаган, вот кто это. Говорит, ты потрясный. И хочет с тобой дружить.
Сердце все прыгает. Молчу. Разыгрывает меня небось. Двинул дальше.
— А спорим, ты тоже хочешь с ней дружить, — говорит она. — И тоже думаешь, что она потрясная. Все пацаны так думают.
Хихикнула. Я прибавил шагу. А она мне вслед:
— Или ты так и будешь водиться с этим тупым Джорди?
У нас в тот день был урок рисования. Учителя звали Трёп Паркер — волосня в глаза так и лезет, а еще дурацкая жидкая бороденка. Трёп был не вредный, но уж больно болтливый. Как пойдет размахивать руками и нести всякую чушь про творчество и про то, что искусство — смесь дикого сумасбродства и жесткой дисциплины. А еще, бывало, раздаст нам листы бумаги, поставит какие-нибудь цветы, горшки, черепа животных и всякую такую хрень и говорит: «Рисуйте то, что видите. — Потом поднимет палец и глаза выпучит, будто говорит что-то очень умное. — Но смотреть нужно глазами воображения. За дело, художники!»
Мы с Джорди обычно дурачились — разбрызгивали краску, размазывали, а потом давали картинам названия вроде «Послание внутреннего цветка», или «Хаос», или «Темная ночь трески». Трёпу они жутко нравились. Он считал, что у нас талант. «Может, правда, свободы многовато, — говорит. — Прежде чем отпускать фантазию в вольный полет, не забудьте подумать и про скучные детали. Но по большому счету просто дивно. Совершенно дивно». И вечно вешал наши картинки на стену.
Но в тот день он вел себя как-то совсем тихо. Сказал, что покажет нам кое-что совершенно замечательное, и выставил на стол парочку глиняных статуэток. Я их с ходу признал. Апостолы.
