Николаев из последних сил сдерживал кашель, поглаживая себя по груди и по животу. Вероятно, раны его ещё беспокоили. Хорошо, что Санька прямо-таки обожает мучиться — как все Скорпионы.
— Придётся отвечать, что я боялся покушения. Тогда получается, что я знал о каких-то трениях, которые могли привести к преступлению. И меня обвинят в недонесении. Мне надо или молчать, или говорить. Но в последнем случаи мои показания могут сработать против Озирского. Насчёт предполагаемых поручений мне и Оксане, повторяю, знаете только вы.
— А ты много не говори, — посоветовал Горбовский, защёлкивая кодовый замок на своём «дипломате». — Объясни, что у вас с Озирским намечался нелёгкий разговор — не для чужих ушей. Можешь иметь в виду всё, что угодно — сестёр Селедковых, летнее покушение, чёрта в ступе. Короче, бытовые дрязги на почве ревности. Кто убил Георгину, уже ясно. Лилия формально скончалась от сердечного приступа. Так что Озирскому всё это не повредит. Только про сына Эфендиева не говори ничего, а то сам сядешь за недонесение. Конечно, при Ронине, водителе и охраннике вы не могли быть столь откровенными. Поэтому ты и попросил Озирского отвезти тебя в город на джипе. А скрывал этот факт потому, что не хотел трясти грязным бельём в присутствии посторонних.
Николаев, навалившись на палку, несколько секунд безмолвствовал. Над его растрёпанной, в мелких завитках, головой тихонько потрескивали лампы дневного света.
Потом он кивнул:
— Резонно. Я скажу, что тема наших переговоров с Озирским была интимной. И потому мне не хотелось много об этом говорить. Не хватало ещё, чтобы наши семейные сложности стали достоянием следственных органов! Потом я понял, что бы неправ.
— Ну и хорошо, Санька. Пора нам всем по домам.
Горбовский вновь вызвал по селектору Марину Цветкову.
— Как там с гостиницей? Молодец, спасибо. Значит, «Октябрьская»? Это прямо напротив вокзала. Позови Оксану, и полностью оформим документацию. Не убегай сама, я тебя отвезу, раз задержал.
Тяжело дыша, не узнавая сам себя, ослабевший и вялый, Захар открыл шкаф. Там на плечиках висели генеральская шинель, форменный шарф. На верхней полке лежала фуражка. Не к месту вспомнилось, что Ронин в тот день тоже надел форму. Раздосадованный Захар перевёл взгляд на зеркало, укреплённое на дверце шкафа. И увидел совершенно чужое лицо — бледное, страшное.
«Да чепуха, ничего со мной не будет! Просто устал», — подумал Горбовский, и в следующий миг улыбнулся вошедшей Оксане.
Глава 3
Ночью Озирскому приснилось, что он спит на «шконке»* в камере следственного изолятора на Литейном. Это заведение стало ему роднее собственного дома. Там довелось и поработать, и отсидеть. В камере капал кран, из-за которого Андрей раньше подолгу не мог забыться. Иногда казалось, что капли стучат о не защищённые черепом мозги.
А вот в ночь на двенадцатое октября, после разговора с генералом Горбовским, Андрей впервые заснул без укола. Он отключился полностью, и увидел сон. Что именно пригрезилось, не запомнил. Но вот тот самый кран врезался и в сознание, и в подсознание. Да так, что полгода спустя Андрей вновь различил ритмичный дробный стук. Потом он понял, что кран течёт в квартире Бабенко, на Звенигородке, в Москве.
Вроде бы, вечером всё было в порядке. Но за те несколько часов, что они Олимпиадой спали после приятнейших занятий любовью, прокладка окончательно прохудилась. Ладно, поменяем, не проблема. От отца у Липки остался целый ящик инструментов и прочих материалов для работы по дому. А можно и водопроводчика вызвать, если не найдётся собственного времени.
Вот и сейчас надо использовать те блаженные минуты полного покоя, пока не проснулся ребёнок, и не встала его юная мать. Она не даст спокойно поработать, опять затеет разговор о свадьбе, раз уж Андрей опять остался вдовцом. А она никакой мистики не боится, и готова с любимым хоть на плаху.
Плаха в планы Андрея пока не входила, равно как и брак с Олимпиадой Бабенко. Он ещё чувствовал ночами запах тела погибшей жены. Так было и сегодня, хотя никогда в жизни Фрэнс не спала в Липкиной постели.
Недавно Фрэнс проговорилась, что употребляла специальные духи — изобретение своего соотечественника доктора Клода Даскаля. И именно первого апреля, уже после несчастного случая на Петроградке, Андрей нашёл в чемодане жены упаковку. Узнал, что духи называются био-этректив «Гейша». При соприкосновении с кожей Фрэнс духи начинали источать такой запах, что Андрей, в каком бы состоянии ни был, тут же заваливал супругу на кровать, а потом домогался её ещё раз пять за ночь.
Липка пахла совсем не так — чистой молодой кожей, молоком, мылом и шампунем. Но только не той самой смесью роз и мускуса, что будоражила Озирского и в камере, заставляя забыть обо всех прочих проблемах. Никогда он так не хотел переспать с Франсуазой, как в эти злополучные три недели.
Он вспоминал, как жена сидит перед трельяжем в полупрозрачном пеньюаре или в кокетливой пижаме, а то и просто в неглиже. Она тщательно отделывает свои губы, которые потом муж мог целовать, не рискуя испачкаться в помаде. Кареглазая брюнетка, Франсуаза предпочитала карминный цвет. Она наносила сочную помаду на губы, поправляла контур косметическим карандашом, промокала специальной салфеткой.
Одну из таких салфеток Андрей нашёл перед самым отъездом в Москву. Селья-Пилар де Боньер уже увезла тело дочери на маленький остров в Средиземном море. Там были и родовой замок, и фамильный склеп. Рядом с плитой отца Франсуазы теперь появилась новая могила. Тёща поначалу готовила это место для себя.
Наверное, Франсуаза волновалась в своё последнее утро, раз потеряла салфетку, не подняла её с пола. Вспомнила, конечно, сон про выбитые зубы и изуродованный рот. Её помада «Вечный поцелуй» цветом очень напоминала кровь.
Потом жена покрыла губы защитным слоем, отложила кисточку и вскочила с пуфика, не желая думать о грустном. Андрей возился с материалами по делу в своём кабинете и почти не смотрел на Фрэнс. Так было и шесть лет назад, когда предыдущая жена, Елена, убегала в свою больницу — отнести бюллетень после рождения Лёльки. И оттуда Алёнка уже не вернулась живой. Андрей каялся в том, давнем равнодушии, но именно первого апреля забыл лишний раз поцеловать Франсуазу. Отныне День смеха стал для него навсегда чёрной датой.
Озирский бережно сложил салфетку вчетверо, заправил за обложку своего паспорта. И стал вспоминать, как выглядела Фрэнс в то утро. В памяти всплыл терракотовый пиджак из кашемира с маленьким английским воротничком и золотыми пуговицами. К нему Фрэнс подобрала расклёшенные брюки в мелкую клетку. Она бессознательно готовилась к гибели. И оделась так, чтобы её не обезобразила кровь. Всё, что было в тот день на Франсуазе, увезла в узле Селья-Пилар. Таможеннику, досматривающему необычный груз, наверное, стало дурно.
Сквозь щели в шторах Андрей увидел, что на улице светает. И заспешил, не желая терять драгоценные минуты. Почему-то розыскная муза охотнее посещала его утром, а не вечером. Натянув под одеялом трусы, Озирский встал, посмотрел Олимпиаду. Она по-детски причмокивала во сне, засыпав цветастую наволочку прядями роскошных золотых волос.
