Да что я, девчонка, без мамы в квартире боюсь сидеть? Или призраки мучить начинают? Озирский часто спрашивал, не страшно ли мне ложиться спать после стольких грехов. Я отвечал, что не мучаюсь совершенно. А сегодня темнота на психику давит. Переволновался из-за Сергея, будто чужую вещь испортил, взятую под честное слово. Пройдусь, вдруг полегчает?
Я одёрнул перед зеркалом свитер, прихлопнул пузыри на джинсах и побежал в прихожую одеваться. Зажёг свет по всей квартире, нашарил сапоги под вешалкой. Взял джинсовую куртку на меху, хотя носить её, по мнению матери, рановато — ещё морозит. Успею вернуться до её прихода, так что кваса не будет. Взял ключи на брелоке, захлопнул двери в квартиру и в коридор. Вызвал лифт, спустился.
У почтовых ящиков никого нет. Все во дворе, хоть уже и смеркается. Только в стороне Ленинского проспекта малиновая полоса горит на небе. И фонари начинают потихоньку светиться. Пошёл к метро. Я ещё специально в квартире свет оставляю, чтобы вернуться, а не носиться по улицам до ночи.
Со мной такое бывало — встречу ребят и забудусь. Потом Олег придумал, что нужно делать. Говорит: «Ты не допустишь, чтобы люстры горели зря!» Бывало, и телик оставлял, и суп на плите. Помогало, между прочим. И сегодня помогло. Я купил две пачки сигарет и рванул обратно. Иду довольный, нарочно поднимаю брызги из луж. Кругом пахнет весной. Как говорит мать, проталинами. Но всё забивает запах выхлопов. Где-то у нашего дома опять скопилась пробка.
Я дёрнул себя за рукава куртки. Вырос из неё. Надо в «Коньково» съездить, новую купить. На каждый день, подешевле. Да и джинсы тоже. Расту, куда денешься. И я радуюсь. Ведь боялся, что останусь карликом. Сейчас во мне уже метр пятьдесят. Скоро джинсы станут по колено.
С деньгами проблем тоже нет. А вот по магазинам терпеть не могу шляться. Да ещё мать нужно с собой брать. Одного она меня за крупными покупками не пускает. Говорит, не то возьму, а потом не обменяешь.
Высунув язык, я поймал на него снежинки. Вытер лоб кулаком и нащупал сигаретные пачки в кармане. Лифт оказался свободным, и я там покурил.
Стряхнул сапоги с ног на коврик у двери, снял куртку. Сигареты спрятал в свой стол, и только тут вспомнил про домашние задания. Но о противном думать не хотелось. Почему-то показалось, что батареи не греют. Проверил везде — нет, всё в порядке. Тогда чего же меня знобит-то? Почти никогда не хочу спать, а тут так и тянет в постель.
Хорошо, что с Вилькой не гулять, с моим миттельшнауцером. Олег выпросил его пожить. Глен, наша первая собака, околел. А я с ним вместе рос. Теперь на Ленинградке так пусто стало! Боксёра похоронили за городом — на даче Олегова друга Бориса Эммануиловича. Только Боб там теперь не живёт. Он продал дачу, квартиру на Пресне и уехал в Канаду.
Никогда раньше он не собирался эмигрировать. Но после девяносто третьего года не смог в России жить. Тогда у него первая семья погибла. В том числе и моя подружка — Юлька Добина. Он женился на сотруднице Олега, Жанне Максовне. Сначала у них мёртвый мальчик получился. После этого и Жанна захотела уехать. Ей отец вызов прислал. Уже в Канаде у них родилась дочка Дебора, Дебби — в память матери Бориса. Они над ней трясутся, не знаю как. Боятся, как бы чего не случилось. Ведь Жанне Максовне уже сорок лет. В случае чего, другого ребёнка вряд ли родит.
Я у Юльки на могиле часто бываю. Там она похоронена вместе с матерью и бабушкой. Я всех их знал, часто вижу во сне. Последний раз мы все встречались, когда «Белым Дом» был уже окружён милицией, войсками и поливальными машинами. С тех пор песню «Путана» просто ненавижу. Её постоянно крутили с «Жёлтого Геббельса». Так называли агитационный автобус с громкоговорителем. Добины жаловались, что он всю ночь орёт, спать не даёт. Изводят депутатов, чтобы они ушли из Дома, а на простых людей всем наплевать.
Надо обед разогреть — через полчаса мать вернётся. Лишь бы не упала опять на улице, как тогда в Лефортово. Мне оттуда какие-то тётки позвонили. Сказали, что мать в больнице, а собака у них. Я всю ночь передачу собирал, а потом ещё три часа ждал, пока её приняли. Школу прогулял, конечно. Но лучше бы всё в порядке было с матерью, и я пошёл на контрольную.
Тогда её еле-еле спасли. Теперь каждый вечер боюсь — а вдруг опять?… Нет, она не должна ещё прийти — в метро, наверное, едет.
Я взял мобильный телефон и отправился, пардон, в туалет. Устроился поудобнее и попытался подумать совсем про другое. Не о Франсуазе и не о том случае с матерью. А телефон вдруг запиликал, и я чуть с горшка не свалился от неожиданности. А потом ответил — не своим голосом. Уже охрип — простудился, наверное.
— Слушаю!
А сам стал застёгивать «молнию». Будто бы тот, кто звонил, мог меня увидеть. Мало кто этот номер знал — только мать, Олег и Андрей Озирский. Остальные звонили на обычный телефон.
— Русланыч, ты?
Озирский меня еле узнал, а я его — сразу. Почему-то я решил, что голос у него должен быть печальный. Ведь первого апреля жена погибла. За четыре дня не очухаешься. Вон, моя бабушка Ирина Кирилловна, когда дед Василий умер, сошла с ума и оправлялась по углам. Озирский, конечно, не такой, но всё-таки должен горевать.
— Ага, я.
Интересно, шеф в Москве или нет? А. может, вообще в Париже? Хорошо он держится. Никогда бы не догадался, что у него горе, если б не знал.
— Чем занимаешься?
Раз Андрей так повёл беседу, значит, светит работёнка. Хочет убедиться, что я сегодня свободен. Не из-за границы звонит, точно. Или завтра приедет, или уже в Москве.
— Да вот, в уборной сижу.
Мне захотелось Озирского рассмешить. А то голос у него чужой. В смысле — без шутливости и хулиганства.
— Понял. Занятие, не спорю, преинтереснейшее. А ещё что делаешь?
— Думаю вот.
Я и вправду думал, когда шеф позвонит. Но не знал, можно ли про такое говорить по телефону.
— О чём?
— О Черноморском флоте.
— Вот те на! — Озирский стал, как всегда, торопливым и деловитым. — И что на сей счёт лично ты скажешь? Может, нашёл решение проблемы? Ась?
— Я не о решении думаю, а он том, что вдруг не поделят? Облавы опять по Москве пойдут, а я ведь Величко. Олег кругом записан украинцем! Сейчас в Чечне война, так за это страдаю. Сегодня опять соседка чернозадым обозвала. А дальше за второго папашу стану отвечать? Неохота, понимаешь?
— Действительно, проблема. — Андрей немного помолчал. — Ничего, будем их разрешать по мере возникновения. Не переживай. Мать дома?
— Должна скоро прийти. У неё кружок в семь кончается. Пока доберётся…
— Про Франсуазу передал?
Озирский понизил голос. А у меня вдруг глаза защипало, как будто только дошло. Ведь никогда я Фрэнс больше не увижу, и мать не увидит.
— Нет, не передал.
Я ненавижу врать, если только для дела не надо. А перед Озирским я должен всегда оставаться честным.
