— Подумаешь, испугалась! — Липка махнула волосами. Часы в гостиной пробили семь раз. — Хватит выступать. Садись, ешь. Мне Андрейку кормить нужно. А потом бельё стирать. Скоро сестра приезжает, а у меня развал…
Она поставила чайник на стол, обернулась к Миколе и замерла с раскрытым ртом. В следующую секунду Матвиенко прыгнул вперёд. Первый его удар пришёлся в живот Олимпиады. В рубец от кесарева сечения, который он так любил целовать…
Покончив с девушкой, он вытащил труп из кухни в коридор. На всё у него ушло минут двадцать. Зачем так сделал, не знал сам. Видимо, хотел, чтобы соседи поскорее нашли убитую. Потом Микола побежал к манежу, где стоял ревущий Андрейка, схватил его на руки, прижал к себе. Андрейка знал Миколу, и потому успокоился, даже обрадовался, что его одевают. Значит, понесут гулять.
Кажется, впереди была станция, потому что электричка затормозила. У Миколы только проверили билет, а на ребёнка не обратили внимания. Матвиенко спокойно встал, неторопливо направился к другому тамбуру. Мозги его были как будто заморожены, голова — пуста, как пивная бочка.
Догонят — так догонят. Но нужно всё же попробовать улизнуть, избавиться от обузы. Ведь есть же здесь жильё, около станции. Не безлюдная пустыня вокруг. Матвиенко было всё равно, как называется платформа. Тем паче, плевать, где она находится — в Московской области или уже в Тверской.
Зубы сжались так, что заныли челюсти, глазницы, даже затылок. По счастью, патрульные отвлеклись на двух девчонок и на пьяного мужика, который спал на скамейке. И Микола решил, что нужно выходить здесь.
Лязгнув, вагон остановился около платформы. Двери со скрипом разошлись в разные стороны. В насквозь выстуженной ночной темноте дрожали редкие огоньки. Приехавший не сразу различил, что ступает в лужу. Он молился только о том, чтобы не было погони. Но вот поезд тронулся, унося парней в камуфляже и контролёра. А Микола так и стоял, не шевелясь, боясь спугнуть удачу. Конечно, впереди ещё много трудностей. Всё может рухнуть, сорваться в последний момент. Но Андрейки с ним уже не будет, и это очень хорошо.
Надоевшую ношу можно оставить на станции. Но сейчас здесь темно и тихо, никого нет. А если придут какие-то бандюки, будет ещё хуже. Приличные люди в это время уже спят, а сегодня они справляют Пасху. Кроме того, в такой глухомани и развлечься-то негде.
Нужно сойти вниз и выбрать место, оставить малютку. Только где? На улице он насмерть простудится, а Микола этого не хотел. В то же время, ни одна душа не должна его самого здесь увидеть, а то сразу же насторожатся. Спустят собаку — с деревенских станется…
Матвиенко дождался, когда его глаза привыкнут к темноте после освещённого вагона. Он различит ступеньки, ведущие вниз, в весеннюю жидкую грязь. Там растеклась огромная лужа — до самого туалета. С платформы была видна буква «Ж». Там, наверное, всё равно никого нет, но лучше зайти в мужской, справить нужду, переодеть мальчонку. Зачем невинную душу терзать? Хватит того, что случилось сегодня… Или уже вчера?
Микола сделал всё, что наметил. Потом оторвал от бесплатной газеты, вручённой ему на вокзале, чистую полоску бумаги. Нашарил в кармане куртки огрызок карандаша, который всегда носил на всякий случай. И дрожащей рукой, совсем не своим почерком, накарябал: «Андрей Бабенко, родился 1.8.95». Потом он запихал полоску бумаги в конверт ребёнка. Ничего, пока из такой Тмутаракани дойдут вести, он будет уже далеко. Но адрес писать всё равно не стал.
Шагнув в огромную лужу, Микола тотчас же промочил ноги. Он чертыхнулся, перепрыгнул на кромку, раскисшую и вязкую. На ботинки налипли тяжёлые комья земли. То и дело подкидывая Андрейку на локте, с трудом вытаскивая то одну, то другую ногу из чавкающей жижи. Микола вышел на дорожку и обернулся.
В окошке двухэтажного дома горел тусклый свет. Кто-то из станционных служащих здесь был. Может, даже и не один. Но Матвиенко побоялся перейти через рельсы, постучать, оставить ребёнка у порога. В сторону Москвы прошла электричка. Земля завибрировала под ногами. Над головой зазвенели провода. Когда Микола открыл глаза, он увидел белые фонари, а над ними — безлунное чёрное небо. Среди светлых тучек он заметил яркую звёздочку и подумал, что это — Липкина душа.
Микола вспоминал, как впервые увидел младшую сестрёнку своей подруги. Тогда ей было около годика. А Миколе и Ксане — по шесть. Коляска стояла в саду, прикрытая от мух кружевной накидкой. Вокруг сушились пелёнки и ползунки. Верёвки перекрещивали двор, и тётя Рина всё время стирала бельишко в синем пластмассовом тазике. Она то и дело разгибалась, вытирала пот со лба.
Лето выдалось жаркое — меньше тридцати градусов и не бывало. Оксана ковшиком наполняла ванночку, и вода очень быстро нагревалась. Туда сажали Липку, и Микола с Оксаной поливали её из лейки — как цветок. Все трое смеялись. Липка называла шесть остреньких зубиков, пускала пузыри. Точь-в-точь так же, как Андрейка сейчас! И вообще, они невероятно похожи. Даже улыбаются и ревут одинаково.
Жаль, что соска грязная, и парню рот не заткнуть. Хоть памперс и свежий, Андрей всё равно ревёт. Надо бы его угомонить, чтобы раньше времени не заметили. Микола решил спеть младенцу песенку.
И шумить, и гуде —
Дрибный дощик иде.
А кто ж мене, молодую,
До дому довиде?
Микола пел шёпотом, прижимая лицо ребёнка к своему плечу. Но вредный Андрейка разбушевался не на шутку. Озяб, что ли, в уборной, во время переодевания? Или живот от пива у него заболел? Мало ли, что может случиться с таким клопом?…
Матвиенко попятился за кусты, потому что скрипнуло крыльцо. Из дверей домика, где помещались билетные кассы, вышел мужик в ватнике и оранжевом жилете путейца. Он остановился, прислушался, потом закурил. Микола заткнул ребёнку рот, и пожилой дядька больше ничего не услышал. Он решил, что детский плач померещился. А на самом деле то ли ветер воет, то ли собака скулит. Откуда здесь взяться ребёнку, в такой глуши, да ещё ночью Детей сюда привозили из города, только на лето.
Микола на цыпочках прокрался за рельсы, припустил по скользкой горбатой тропинке, мимо берёзок. Дождь со снегом сёк его лицо, капли высыхали на горячих губах. В волос, что давно превратились в сосульки, текло за шиворот. Но Микола ни на что не обращал внимания, потому что Андрейка ревел с визгом, надсадно, захлёбываясь.
Его было уже ничем не успокоить. Слова украинской песенки, много раз слышанной от матери, Матвиенко бормотал скорее для себя самого. Надо было унять бешеный стук сердца, умаслить истрёпанные душевными муками и страхом нервы. Он понятия не имел, есть ли впереди жильё, или там только лес. Сумка, висящая сбоку на длинном ремне, больно била по левому бедру.
Обизвався козак
На солодком меду:
«Гуляй-гуляй, дивчинонько,
Я до дому отведу…»
Да есть ли тут хоть какой-то домишко с крылечком, куда можно положить опостылевшую ношу? Микола чуть не зарыдал от бессилия и безысходности, потому что оказался один, с ребёнком, в кромешной тьме. Лишь посвистывал ветер в вершинах деревьев, и лаяли вдали собаки. Может, днём всё это виделось бы по-иному. Но сейчас Микола чувствовал, что ноги больше не слушаются его, никуда не идут. Он сел на корточки, закрыл Андрейку собой от дождя.
