Брайан печатал все, что я ему сдавал. То было весьма любопытное время в моей жизни – все относились ко мне как к гению, поэтому приходилось им подыгрывать и что-то писать. Это ж нетрудно – чтобы стать гением, нужно просто им быть.
– Добыть его или быть? – бывало, недослышивал кто-нибудь в тех темных барах Филадельфии.
– Добыть, конечно, – отвечал я.
Тем временем меня подстрекали ходить на собрания Подполья. Обычно заявлялся я туда пьяный или не ходил вообще. Команда там сильно яростной не казалась. Все до странности спокойные, мертвые и откормленные для своего возраста. Сидят, перекидываются дурацкими антивоенными шуточками или про дурь анекдоты рассказывают. Их все понимали, кроме меня. Что это за хуйня? А их она тормошила. Мне же было скучно.
У меня возникало такое чувство, что, если настанет время идти в НАСТУПЛЕНИЕ, нам следует вооружиться новейшим оружием, натренироваться как надо, поубивать стукачей, всё, в общем, сделать. Я даже революционером-то не был, но знал, как нужно мыслить настоящему революционеру. А пацаны в итоге принялись играть в Великий Романтизм и друг другу пистоны ставить.
Они паясничали. У них кишка была тонка. Они чуть ли не добровольно шли в лапы Истэблишменту.
На одной встрече все возбудились насчет Чикаго. Все заговорили разом. Чикаго пока не случилось. Наконец я поднял руку, пьяный, и мне разрешили выступить:
– У Истэблишмента гораздо больше ума, чем вы готовы за ним признать. Они используют лишь столько силы, сколько понадобится, чтоб вас загасить. Сомневаюсь, что в Чикаго будет пулеметный огонь или массовое убийство вас, публика. Конечно, кровь прольется – и много, – и Папа отшлепает. Но неужели вы не понимаете – их волнует пропаганда по всему миру, а Чикаго в итоге – Вашингтон, О.К.? Неужто не понимаете, что они вас контролируют и смотрят на вас как на плохих деток? Будьте плохи, и Папа отшлепает! Будьте еще хуже, Папа отшлепает крепче! Вы под контролем, под их контролем. Вы недооцениваете их ум. В этом ваша ошибка. Они с вами играют, не забывайте! Вы показали, какие карты у вас на руках, то, что у вас есть, годится лишь для начала – а они сидят с флеш-роялем, улыбаются. Вы можете их побить, но вам для этого игру сменить придется. Вас облапошили.
Я продолжал еще кое-что, но какой-то мексиканский парняга, молодой учитель математики из средней школы Восточного Л.-А., перегнулся через перила и заорал:
– Вы не соображаете, о чем говорите, Буковски! В Чикаго будет массовое УБИЙСТВО! ЛЮДЕЙ СТАНУТ УБИВАТЬ СОТНЯМИ У ВАС НА ГЛАЗАХ! ИЗ ПУЛЕМЕТОВ, ДА! И ВЫ ЭТО ВСЕ УВИДИТЕ!
Этого, конечно, не произошло – революции; и свинью не выбрали президентом, его посадили в тюрьму, а Подпольная газета свернулась, и Господь Бог спустился по лестнице, разбрасывая по ветру гладиолусы.
Газета закрылась, Хэйт-Эшбери стал мифом. «Как поедешь в Сан-Франциско, вправь цветочек в волоса». В «Берклийской колючке» начались внутренние свары. Пошел слух, что Подполье сдохло.
А мне повезло: из «Открытого города» мои колонки перехватило издательство «Эссекс Хаус» и выпустило «Заметки старого козла» в мягкой обложке. Та работа, которую я выполнял из радости и почти ни за что, вернулась ко мне твердой монетой. Я себя чувствовал младшим Хемингуэем. Какое счастье, наверное, быть великим писателем, даже если под конец тебя ожидает охотничье ружье.
И может, поэтому я, Буковски, по-прежнему сижу тут не святее Ганди и, детка, может, чуточку не такой мертвый, молочу рассказы, которые поймут, возможно, только те, кого интересует секс. Я пью; голова моя падает на пишущую машинку; это моя подушка.
Я – Подполье, один. И не знаю, что мне делать.
Поэтому пишу вот это и снова напиваюсь.
Лаконично.
Чтение и размножение для Кеннета
[16]Был еще один бенефис в честь Кеннета Пэтчена, и я сказал Ф., что сам не так свят, но он ответил: там будет много девушек в тесных платьицах, – поэтому я сказал:
– Ладно, запиши адрес вот тут. – Потом он вышел сквозь сетку. Мою переднюю дверь наглухо заело.
Я не понимал Ф. То был второй бенефис Пэтчена; я выступал на его первом в Западном Л.-А. Перед чтением сказал людям, что не верю, будто поэт с больной спиной заслуживает чего-то лучшего, чем кто-нибудь другой с больной спиной, а тут он опять меня зовет, и я опять туда иду – на сей раз в Голливуд-Хиллз. Машина у меня по холмам не очень может, поэтому я позвонил Корнелии, и Корнелия вырядилась в свой костюм с узкими красными брючками, мы сели к ней в машину, и Корнелия повела.
– Там Марлон Брандо живет, – сообщила мне она. – Я, бывало, туда ездила. Однажды остановилась и порылась у него в мусоре. Марлон – моя тайная любовь.
– Бля, – сказал я.
Мы смотрели на номера домов и забирались все выше в холмы, а дома становились все богаче, а я нервничал все сильней. Это правда, что чем богаче люди, тем меньше в них человеческого, поэтому мне становилось несчастно. Нервно и несчастно.
– По-моему, мы совершили ошибку, – сказал я.
Она лишь ехала дальше в своем тесном красном наряде, вероятно, думая, что, может, найдет себе богатенького хоть с какой-то душой, а то и без никакой. Дом мы нашли и свернули. Длинная подъездная дорожка, а в конце ее, на карнизе над каньоном – довольно крупное здание. Мы вошли в цоколь, а потом спустились по большой мраморной лестнице. Потолки высокие, белые, украшены скверными картинами, все написаны одним художником, помесью плохого Ороско и плохого Пикассо. Кучками по двое-трое стояли люди, им, похоже, было удобно – удобно, как надгробиям. Большинство – у бассейна, держа в руках выдохшиеся напитки, закуривая. Я увидел знакомого поэта – Джорджа Даннинга. Джордж постоянно менял стили письма и был не очень хорош, но читал громко и делал вид, будто он гений, а кое-кто ему верил. Например, его жена. Она работала, а он писал. Джордж менял стили, но жена у него оставалась прежняя. Я представил Корнелию и засмеялся, когда Даннинг меня оскорбил, потом Корнелия отошла к толпе у бассейна исследовать эту территорию. Жопка у нее в узких красных брючках смотрелась здорово, а спереди были рюшечки – они мотылялись и показывали открытый участок ее живота и пупок.
Потом я увидел поэтессу Ванну Роже, ей было за 40, но фигура очень хорошая. У нее были крупный нос и крупные руки, но еще – приятная крупная задница. Она сидела на диванчике, я подошел и подсел к ней. Отдал ей одно свое пиво. Пришел сюда с 6-ю.
Ванна только что слезла с темы черного любовника; некоторые белые поэты втайне ее за это недолюбливали, но мне было все равно, такая славная у нее жопа. Конечно, я был с Корнелией, но прикидывал, что, если Корнелия сбежит с президентом дома лифчиков или компании-изготовителя мячей для гольфа, я волен сбежать с этой жопкой. Ванна писала неплохие стихи, а вот беседовать не умела. Я всегда пытался ее разговорить, вывести из этого молчания, поэтому вечно старался ее шокировать.
