– Я не знал, что при диабете так бывает…
Больше я ничего не мог сказать. Вот Джон Банте, вероятно, лучший писатель на свете, лежит слепой и обкромсанный!
– Сейчас уже не так часто. Но его прибило, когда этих современных способов лечения еще не существовало.
– Вот же блядство…
Потом я вспомнил рассказ Банте: там он писал, что у него отца было то же самое, он плевал на все советы врачей и допился до смерти.
– Врачи говорят, ему недолго осталось. Мэри говорит, ему очень понравилось твое предисловие. Он начинает новый роман…
– Постой, как…
– Диктует Мэри…
– Сукин сын…
– В общем, они хотят с тобой повидаться. У меня тут их номер записан…
Слово «повидаться» тут было не вполне уместно. Но у меня появился номер телефона. Я им позвонил. Ответила Мэри, сказала, как приободрился Джон от переиздания «Благородных времен».
– Но ему нужно возвращаться в больницу. Если хотите его повидать, вам придется ехать туда.
– Конечно же, я хочу его повидать. Я 40 лет уже хочу его повидать.
Мы условились о дате, и я записал, как туда добраться. Я из тех, кто путается в направлениях, я по дороге в супермаркет заблудиться могу. К счастью, жил я с хорошей женщиной, Алтой.
Я показал ей инструкцию.
– Алта, детка, ты не могла бы мне помочь найти это место?
– Конечно.
– Ты не против съездить?
– Нет, отнюдь. Я сама бы хотела с Джоном познакомиться.
Она много всего слышала от меня про Банте, когда я бухал. До чего мир глуп, если не знает, что есть его работы. До чего мир глуп, если чествует таких, как Мейлер, Кэпоути, Беллоу, Чивер и Апдайк, когда одним простым абзацем Банте может сказать больше с потрясающей простотой.
Лучшие не всегда возносятся на вершину – будь то в литературе, музыке, живописи, актерской игре, политике или еще где, к чертовой матери. В столетиях Человечества тут ничего нового.
– Хорошо, – сказал я Алте, – поедем.
То была Кинематографическая больница, странное название. Когда кино только начиналось, его считали движущимися картинками. Больница была для актеров, режиссеров, сценаристов, операторов, всех, кто хоть сколько-нибудь работал в кино. В Холливуде, как его раньше называли, только Холливуда больше и не было. Холливуд стал трущобой.
В общем, я поставил машину, и мы с Алтой вышли. Здание было одноэтажное и выглядело довольно мирно. В большинстве палат по одному человеку. Что здорово. Я-то почти все свои больничные срока мотал в больших темных комнатах, заставленных койками, и все там больше напоминало наскоряк обустроенный на случай бомбардировки церковный подвал.
Нас направили в нужную палату, и мы до нее добрались – и тут из нее вышла женщина. Худенькая, изящная, грустная.
– Чинаски? – спросила она.
– Да, Мэри, – ответил я. – Это Алта.
– Он спит, – сказала Мэри.
– Давайте не станем его будить, – сказала Алта.
Мы дошли до столовой или кафетерия, или что у них там, и взяли себе кофе.
– Врачи ему дают 6 недель максимум. Он бы предпочел лежать дома, но им нужно оперировать. Надо отрезать кое-что еще. Ноги.
Господи, подумал я, ну и сколько еще они могут отрезáть? Чтоб он протянул еще 6 недель?
– Я ему читала кое-что ваше, и ему понравилось, – сказала Мэри.
– Спасибо.
Вошел пациент; кружа на месте, он разговаривал сам с собой. Взял пустую кофейную чашку и принялся говорить в нее.
– Господь носит зеленые чулки, – говорил он. – У Господа девять голов и нет половых органов. Его любимая игра – баскетбол…
Затем поставил чашку и вышел.
– Это бывший знаменитый актер В. М.… Безвредный.
В. М.? Это был В. М.? Симпатичный мальчик-раб, что обрушивал на язычников сами храмы после того, как львов поубивал?
– Наверное, Джон уже проснулся, – предположила Мэри.
– Мы можем в другой раз прийти, – сказала Алта.
– Давайте попробуем, – сказала Мэри.
Мы вернулись в палату. Мэри почувствовала, что он не спит.
– Джон, к тебе гости…
Под простыней лежал этот маленький дядька. От ног его мало что осталось. Руки, кисти ему оставили. Руки у него выглядели очень бледными. Но у него было великолепное лицо, у него было лицо маленького бульдога. В нем виделось много упорства. Это слово – добрее, чем «мужество».
Я взял его за руку.
– Здрасьте, Джон, я Чинаски. Я тут с Алтой.
Алта взяла его за руку.
– Здравствуйте, Джон, мы рады вас видеть. Если мы можем что-то сделать, вы нам скажите.
Мэри поправила подушку у него под головой.
– Слушайте, – попросил он, – может кто-нибудь приоткрыть окно? Здесь очень жарко.
Алта встала и немного открыла окно.
– Я вас долго искал, Джон, сорок лет. Я сам, бывало, болтался по Банкер-Хиллу и голодал, как вы.
– У вас голос мягкий, – сказал он, – но спорим, вы и крутым быть можете, если захотите.
– Угадали, – сказала Алта.
Я стал рассказывать Банте, как нашел отель и сходил к нему в номер, и постучался в дверь. Рассказал, где перепрыгнул через ограду и как этот отель выглядел.
Он улыбнулся.
– Вы не туда зашли.
– Что?
Банте слегка хохотнул.
– Я жил в отеле чуть получше.
– Ну, вот я вас и нашел…
– Это правда…
– Вы от меня скрылись на какое-то время.
– Да, моя катастрофическая карьера в Голливуде.
– Я уверен, вы и хорошую дрянь там писали. Человеку ж надо как-то жить…
– Ну да, – улыбнулся он.
– Вам дать воды или чего-нибудь? – спросила Алта.
У нее больше здравого смысла, чем у меня.
– Да, не мог бы мне кто-нибудь сигарету прикурить?
Мэри достала одну из пачки и вложила Джону в руку. Тот поднес покурку ко рту, и Мэри чиркнула спичкой.
Джон затянулся.
– Спасибо.
– И как же оно было в Голливуде, Джон?
– Как было, так и было. У каждого сценариста отдельный кабинетик. Мы сидели на зарплате. Немного чего делали. «Мы вам дадим знать, когда понадобитесь», – говорили. Шли месяцы. Там какое-то время пробыл Фолкнер. Он просто заходил к себе и принимался пить. Пил каждый день. Ни дня не пропускал. В конце каждого дня нам приходилось его оттуда выволакивать и загружать в такси. Мы получали зарплаты за то, что ничего не делали, просто за то, что сидели там. У нас как будто отрезали яйца и выпустили на пастбище. Нам словно бы платили за то, что мы торчим в преисподней.
