Да, да, да, да, да, да, да, да, да, да и да.
Выходивший в 40-х, редактировался Карессой Крозби, издательство «Черное солнце», вдовой Хэрри Крозби, который писал о самоубийстве и Черном Солнце, пока однажды ночью не сделал это вместе с проституткой в парижской гостинице, в общем, в двадцать четыре года я подался в «Портфолио», и меня приняли.
Проходит год-другой, я совершенно спятил и пытаюсь быть писателем, живу в хижине из толя за 1,25 доллара в Атланте, воды нет, отопления нет, света нет.
Мне хуже, чем Кафке, и, может, паршивей, чем Тургеневу: я голодаю без ничего, от меня отказались родители, у которых все равно тоже ничего не было, у меня нет монет, даже пенни, но есть марки и конверты да старый адрес «Портфолио» и адрес Кей Бойл. Я пишу им обеим по 5– или 6-страничному письму, где объясняю, что осталось от моих души и плоти – и та и другая быстро убывают, и отправляю эти письма и жду, все жду и жду; пытаюсь спереть яблоко с фруктового прилавка, и меня ловят, меня стыдят. Я никогда раньше не пытался красть, я все ждал и ждал, а за жилье уже давно пора платить 1,25 доллара, но мне разрешили отсрочить, потому что хозяин этого жилья умирал, совсем как я, уйма Христов на уйме крестов, и, в общем, Кей Бойл мне так и не ответила, эта великая либералка, эта великая сочувственница угнетенным; мне все равно стиль ее письма никогда не нравился, слишком гладкий, никаких зазубрин. Я просил 10 долларов, обещал вернуть; и вернул бы, я же такой.
В общем, пришло письмо от Карессы Крозби: «Портфолио» умер, но она запомнила мой рассказ, отличный рассказ, она теперь живет в замке в Италии, и вся жизнь ее посвящена помощи беднякам. В деревне под нею много бедных, и как хорошо, что от меня пришла весточка.
Деньги к письму не прилагались; я все тряс и тряс листками у себя в темной хижине, и снаружи, и внутри холод, а я сидел в своей тоненькой калифорнийской рубашечке и штанишках, а потом разорвал конверт и заглянул во все щелочки – ничего. Итальянская беднота, что ли, достойнее американской; их животам голоднее?
Из Атланты я выбрался, вписавшись в железнодорожную бригаду, которая отправлялась на запад, и мне пришлось драться с целой бандой парней, потому что я не смеялся их грязным, тупыми и очевидным шуточкам.
– С тобой что-то не так, дядя!
– Ну… я знаю… просто не лезьте ко мне нахуй! – …а старый пассажирский вагон с пыльными и заляпанными грязью окнами вез меня из одной преисподней в другую.
Я валялся на кровати, когда впервые заметил его. Дверь в ванную слегка приоткрылась, и там перед зеркалом – ну или так казалось – стоял человек, и человек этот очень походил на меня.
– ЭЙ! – завопил я. Соскочил с кровати и побежал к ванной. А когда добежал, она была пуста – в смысле, никаких других существ. Будучи с сильного бодуна, я вернулся в постель. На часах в радио читалось 1:32 дня. Я подумал о том, что увидел – или вообразил, будто увидел. Потом выгнал эту мысль из головы. Еще можно успеть и застать несколько заездов на скачках. Я начал одеваться…
Приехал к третьему. Среда, толпа не слишком велика. Поставил в третьем заезде, затем отошел и взял себе сэндвич и кофе.
Мне становилось лучше. Ипподром – место, где я расслабляюсь. Может, оно и дурацкое, но лучше, чтобы развеяться, я ничего не мог придумать. Без ипподрома и выпивки время от времени жизнь стала бы довольно мрачна и бессмысленна.
Я доел, пошел к фонтанчику. Он располагался в дальнем северо-западном углу, под большой трибуной. Пока шел, услышал за спиной шаги. Мне не нравится, когда за мной ходят. Я сменил маршрут, но шаги сзади по-прежнему раздавались. Затем я почувствовал, как кто-то хлопает меня по плечу на ходу.
– Прошу прощения, сэр…
Я остановился и обернулся. Человек спросил:
– Не подскажете, где тут мужская уборная?
– Пройдите мимо окошек тотализатора. Там за ними лестница, направо. По ней и спускайтесь.
– Благодарю вас, – сказал мужчина, повернулся и ушел.
Я стоял и себе не верил. Человек выглядел в точности как я. Нужно было подольше с ним поговорить. Надо было его задержать, побольше разузнать. Теперь он уже почти дошел до лестницы в мужские туалеты. Затем я увидел, как он спускается. Двинул за ним следом.
Толкнул дверь в мужской туалет и зашел. У раковин его не было. Я завернул за угол и проверил писсуары. Там его тоже не было. Наверное, в кабинке. Заняты лишь три – под каждой дверью я видел ноги.
Подожду. Я прислонился к дальней стене и сделал вид, будто читаю «Беговой формуляр». Несколько мгновений спустя из одной кабинки вышел человек. Низенький и черный, в синем спортивном костюме. Заметил, как я на него поглядываю поверх «Формуляра». Он был дружелюбен.
– Жаркая есть в этом забеге? – спросил он.
– Не-а, ничего, – ответил я.
Он подошел к раковине ополоснуться.
Открылась другая дверца. Вышел старик. Бедняга был ужасно скрючен. Едва мог ходить. Но бега ему требовались. Он подсел. Старик добрался до раковины и принялся мыть руки.
Оставалась одна кабинка. Подберусь к этому парню, когда выйдет. Наверняка же он заметил точное сходство между нами? Что он задумал? Почему ни словом не обмолвился? Когда он на меня посмотрел – это ж, должно быть, как в зеркало.
Я увидел, как начинает приоткрываться дверь последней кабинки. Двинулся к ней. Вышел человек. Азиат. А я – белый, уставший белый калифорниец.
– Слушайте, – начал говорить ему я.
– Да, в чем дело? – спросил он.
– Ни в чем, – сказал я.
– ЛОШАДИ У ВОРОТ! – раздался голос комментатора.
Я прыгнул в очередь на ставки. Передо мной стоял другой усталый белый калифорниец, а перед ним – усталый центральноамериканец. У усталого центральноамериканца были сложности с языком. Затем ему удалось совершить свою сделку. Потом усталый белый калифорниец попросил двухдолларовый билет на три первых места на фаворита. Такие вот дрочилы каждый день и засоряют очереди. Потом он отошел.
Я был у окошка. Грохнул о прилавок двадцаткой.
– ДВАДЦАТЬ НА ПОБЕДИТЕЛЯ НА 9-Ю! – завопил я.
– Что? – спросил у меня кассир.
Это он специально. Садист потому что. Треть кооперативных кассиров – садисты.
– ДВАДЦАТЬ НА ПОБЕДИТЕЛЯ НА 9-Ю!
Он начал выстукивать мне билет. Звякнул колокол, машина отключилась, а лошади рванули из ворот.
