– Да-а, – мечтательно согласился Шурка. – Вот и мать у тебя была такая же, грудастая не по годам. В параллельном классе мы учились с ней. Уже в седьмом у нее титьки были поболе, чем у завуча! А уж у той буфера – как два круглых аквариума… Так твоя мать давала себя лапать. А что, говорила, с меня не убудет!
– И я в седьмом классе, – кивнула девочка. – Но у нас даже в десятом все девки д-два-с.
– И мы так говорили в наше время – д-два-с. Доска два соска. – Он хлюпнул носом, но кровь уже остановилась, подморозилась холодным днем. – А чего, Алиска, пойдешь за меня замуж?
– Замуж? – сморщилась девочка. – Мне тринадцать лет!
– Я годик подожду. – Рыжий опять потянулся с объятиями.
– Да отвали ты! – грозно крикнула Алиска, так что лошадь шарахнулась в сторону и чуть не опрокинула сани. – По-настоящему врежу!
– Злая! – покачал головой Шурка. – А ну, давай с моих саней!
– Щас…
– Брысь, я сказал, а то под зад коленом ковырну!
– Никуда я не брысь! Сани не твои!
– Как не мои? – вылупил глаза возничий. – Чьи же?
– Мы за выпас Глашки платим?
– Платите летом. А при чем…
– Вот сено везешь кому?
– Вам в деревню…
– Мы пятью домами по пятьсот рублей платим за сено?
– Платите, – подтвердил Шурка, чувствуя, что ему тотчас необходимо выпить.
– Значит, сейчас, пока ты везешь наше сено для наших коров, сани и лошадь наши. Все оплачено. Это как в городе в такси. Арендовал – и машина вместе с шофером на время поездки твоя! – Девочка хлестнула вожжами по худосочному крупу кобылы. – Ну, пошла! Ишь ты, «под зад коленом»! Смотри, как бы я тебя башкой в сугроб не опрокинула!
У Шурки в голове замкнуло. Он не знал такого понятия, как логика, но чувствовал, что его разводит мелкая Алиска с не по годам развитыми женскими формами. Не найдясь, что ответить, возничий решил обидеться, полез рукой под сено, выудил бутыль самогона, а также тряпицу, в которой были завернуты чуток сала, хлеба черного четвертушка и головка репчатого лука. Мощно глотнув из горла мутного болота, мужик крякнул, затем, протяжно рыгнув, извлек из недр своего тулупа нож и порезал закуску на кусочки. Теплое от преющего сена сало, запах лука, аромат краюхи «Бородинского» насторожили острый носик Алиски, она задвигала ноздрями, затем невольно обернулась.
Ухватив пятерней бутерброд, рыжий мужик откусывал от него помногу, жевал и хитро лыбился.
– Чего скалишься? – Девочке очень хотелось есть, но, гордая, она сама попросить не могла, а потому злилась, глотая бесполезную слюну. Ехать до деревни было еще достаточно, до вечера предстояло покормить и подоить корову и только после всех домашних дел усесться с бабушкой за стол ужинать.
– Самогон будешь? – предложил Шурка.
– Мне тринадцать, рыжий! Али забыл, пьянь подзаборная?
– А ты еще скажи, что не пьешь самогон!
– Только на праздник, и не первач твой сивушный. Поди, ослепну еще.
– А закусь тока тем, кто пьет! Мамка твоя не брезговала и первачом.
– Вот и сгинула по пьяни! – огрызнулась Алиска.
Смеркалось. Солнце с фиолетовым отливом стремилось упасть за лес. Алиска встала в санях, держась за поводья, и пыталась высмотреть свет в окнах деревенских изб.
– Холодает, – оповестил рыжий и сделал еще один глоток из бутыли. Вновь запахло закуской.
– Ладно, плесни, – согласилась Алиска.
– Че? – не понял Шурка.
– Стакашка есть?
– Найдется. – Он выудил из-под сена граненый стакан, дунул в него, очищая от ошметков соломы, и заулыбался.
– Тока на мизинчик, – предупредила девочка.
– На мизинчик так на мизинчик.
Прежде чем взять стакан, Алиска стянула зубами одну варежку и подышала на руку, согревая, лишь потом приняла граненую посуду, выдохнула и опрокинула самогон в рот. Поморщившись, выдавила:
– Как вы такую дрянь пьете?!
Шурка протянул кусочек «Бородинского» с квадратиком сала и кольцами лука сверху:
– Заешь, заешь.
Алиска бутерброд проглотила, как лягушка комара, и заулыбалась рыжему.
– Ща согреешься! – ободрил Шурка и закурил папиросу. – Чуешь тепло по телу?
– Ага. – Девочку слегка разморило, и перспектива грустного вечера отошла куда-то в кладовку ненужных событий.
– Дернешь? – предложил он подкуренную папиросу, оторвав зубами часть бумажного фильтра.
– Никогда не курила и не буду! – заявила Алиска. – Чтобы у меня так погано пахло изо рта, как у тебя?
– И правильно. Гнилая привычка, – согласился рыжий, отщелкнул пальцами недокуренную папиросу, но так неловко, что угодил непогашенным окурком, самым угольком, в лошадиный круп. От внезапного ожога старая кобыла хотела взвиться на дыбы, дернулась отчаянно, но смогла оторваться от земли лишь на несколько сантиметров и рухнула на дорогу всей тяжестью, перевернув при этом сани вместе с седоками. Рыжий и Алиска полетели в разные стороны.
Пока Алиска откапывалась из сугроба, разъяренный возничий подскочил к лежащей лошади и заехал ей валенком в раздутое от больных кишок брюхо. Животное лишь выдохнуло паром и закосило глазом из-под редких белых ресниц.
– У-у, собака! – выругался Шурка и еще раз приложился ногой.
– Она не собака! – возразила Алиска. Девочка выбралась из снега и, потирая ушибленный бок, повторила: – Не собака! Она кобыла.
Еще Алиска вдруг вспомнила, что в начале учебного года учила стих Маяковского о том, как упала лошадь, а все прохожие ржали в голос, а у лошади из глаз слезы выкатывались… Почему-то кобылу из стиха было очень жаль, Алиска, заучивая строки, сама украдкой поплакала. А эта развалившаяся на дороге кляча сочувствия не вызывала, наоборот, лишь раздражение одно. Алиска к своим тринадцати уже приметила, что старость раздражает, не вызывая сочувствия. Вот и бабка раздражает изо дня в день! У Маяковского, должно быть, про молодую лошадь стих написан.
– Давай помогай! – крикнул Шурка.
Вдвоем они распрягли кобылу, потом вместе тянули сбрую, вытягивая скотине шею, пока та наконец не приподнялась сперва на колени, а затем, напрягшись, не встала на все четыре копыта. Вдвоем они перевернули сани на полозья, а потом вновь впрягли лошадь в хомут и оглобли. Запыхались, таская охапками разбросанное сено обратно в сани.
– Ах, мать твою! – заорал рыжий.
– Чего там? – обернулась Алиска. – Волки?
– Да бутыль кокнулась, едри ее в качель! Поди, на две литрухи разорился! – причитал возничий.
– А ты снега пожуй, в нем самогонка задержалась.
– Умная же ты, Алиска! – Рыжий упал на четвереньки и, обнаружив по запаху первач, собрал пригоршнями мокрый снег в шапку. – А стакашка целый! – возвестил.
