– Вспомнили? Вижу, вспомнили!.. Так вот, Машеньку на следующий день за блядство взашей из системы – благодаря вам. А она, бедная, не знала, что вы отечественный персонаж, потому выперли со статьей. А следом из комсомола и… Никуда не брали на работу с таким клеймом, а Машенька беременна была. Родила в полной нищете. Ребенка забрала опека. Драма для МХАТа…
– Как вас там? – прервал комитетчика Иратов. – Фокий…
– Фотий Прыткий, с вашего позволения…
– Что вы мне тут Достоевского разыгрываете? Блядь, Порфирий Петрович нашелся!.. Вы на себя в зеркало смотрели когда-нибудь, по чесноку? С вашей физиономией вяземской, уж простите, только за мониторами и сидеть! А если вам нужен Раскольников, так ловите этого, Петерсона! Он Алевтину по башке молотком, не я! Давайте адрес больницы!
– Сейчас дам, – пообещал Прыткий. – Но на места ваших заначек уже выехали специалисты для изъятия. Алевтина умерла – кто теперь защитит? Новое дело, а там и новый срок! Уж я постараюсь, поверьте!
– И звание внеочередное? – усмехнулся Иратов.
– Не без этого…
– Шибздец тебе, Фотий!
– Что-то я вас не понимаю, Арсений Андреевич. Как раз вам эта милая участь и уготовлена!
– Все заначки уже давно по другим местам заныканы! Алевтина постаралась перед смертью. Письмо от нее было на праздник. Сейчас уже можно сказать, коли копыта двинула. Воронцова жизнь нашего ребенка обеспечивала. Так что, Фокий, вернешься ты в валютку соглядатаем и без звезды! А может, и вовсе на хуй пошлют! И Машеньку, сука, уморил напрасно.
Прыткий умел держать удар, только уши покраснели расплавленным металлом.
– А знаете, за что Петерсон Воронцову молотком забил?
– Это ваше дело – знать! А мне пора!
– Ваша гражданская жена с этим Петерсоном, как и с вами, работала… На крючке держала, принуждая, как вы там называете это – пистоны ставить? Все накопленное латышом перепрятала и шантажировала тонкую балтийскую душу… Вероятность, что ребенок ваш, так невысока! Кроме вас, иратовых и петерсонов, она со столькими работала!
В ответ Иратов искренне расхохотался. Дал себе возможность и похрюкать в удовольствие.
– Ну и мудак ты, Фотий! Был бы туалет валютный, туда бы и определили!.. Ты даже не понимаешь сейчас, просто не допираешь, как я счастлив, что латыш завалил эту старую суку! Не он – так я бы собственноручно это сделал. Только бы сто раз ей по башке молотком дал! Ставить пистоны старым гэбэшницам не мое призвание. И до выблядка ее мне дела нет. Так что свобода, Прыткий, свобода!!! Давай адрес, мудила!..
Иратов съездил в больницу, но Воронцову ему не показали. Уходя длинными коридорами, он наткнулся на палату со спящими новорожденными. Хотел пройти мимо, но, коротко остановившись, вдруг увидел через огромное стекло крошечную ножку ребенка с привязанной к розовой пятке бирочкой, сделанной из разрезанной клеенки, на которой синей шариковой ручкой было четко выведено: «Иратов»…
7
Вагон, в котором Эжен отправился в Москву, был переполнен, в нем было холодно и нестерпимо пахло кислым.
До Судогды молодого человека довез рыжий Шурка, болезный с похмелья, но подозрительный, как мелкая собачонка, посаженная на цепь вместо алабая сторожить хозяйский дом.
– Какой такой родственник? – учинил допрос возничий.
– Это лошадь? – поинтересовался Эжен, игнорируя вопрос рыжего.
– Она и есть! Кобыла. А ты что, городской? И лошадей не видел?
– Старая, – заключил молодой человек.
– Еще походит, – уверил спутника возничий. – Откуда у Алиски в городе родственники?
– Они у нее еще и в США имеются.
– Эх ты!.. Заливаешь!..
– Еще в конце девятнадцатого века Алискин пращур переселился в Техас, затем придумал телевизор, автомобиль и паровоз. Все запатентовал и стал миллиардером. Наследники в каждом поколении приумножили капиталы, а его прапраправнучка Жаклин Кеннеди оказалась бездетной, так что Алиске могут перейти огромные деньги. Ну, конечно, после смерти Жаклин.
Врет городской! – напрягся рыжий, забывший о своем тяжелом похмелье. Али не врет?.. А не врет, так надо к бабке Ксении первым подкатить, чтобы она после смерти этой Жаклин ему молодую лошадь дала в долгосрочную аренду. Платить деревенским капиталистам он, конечно, не станет, у них денег что блох на собаке. Может, у Ксении и денег занять, полста тысяч рублев, и не отдавать?.. Еще Шурка одним вопросом задался: что лучше для него – чтобы городской соврал про родственника из США или правду сказал? В одном случае будут новая лошадь и бабки, но и Ксения с Алиской вознесутся до небес, швыряя деньгами в степачевском магазине. А заслужили ли они такое богатство? Чем эти бабы лучше других и его, Шурки?.. Нет!.. Пусть лучше врет городской, решил рыжий. Черт с ней, с новой лошадью, с миллионами, пусть остается все как было! Нам никаких потрясений не нужно, революций капиталистических не потерпим, а на США сбросим атомную бомбу. Мужик сказал – мужик сделал!
– Сам-то кем будешь?
– Я же сказал, что родственник. – Эжен спрыгнул с саней и пошел рядом, поглаживая старую кобылу по крупу. Лошадь радостно взмахивала хвостом, приветствуя хорошее отношение к лошадям.
– Кем работаешь? – уточнил рыжий.
– Студент я.
– И на кого учишься, студент?
– На ученого.
– Так ученые щас что нищие.
– Призвания не изменишь…
Шурке больше не хотелось балакать с Алискиным гостем, он тоже соскочил с саней и развернул свою фигуру по ветру. Расстегнул штаны, дабы отторгнуть из себя лишнюю жидкость, но через секунду закричал на всю округу благим матом:
– А-а-а-а-а-а!!! Да шоб я еще незнакомую самогонку пил!!! Паленая самогонка, едрить-колотить! Белку схватил! Помираю-у-у-у!.. Мать ее через плечо!.. – потом вдруг стих и побежал догонять сани, придерживая расстегнутые штаны обеими руками. – Слышь, студент!..
– Чего тебе? – обернулся Эжен к возничему. – Чего орал?
– Ты ж ученый!..
– Пока студент.
– Погоди, студент! Гляди-ка! – Шурка остановился, опустил трясущиеся руки по швам – и штаны упали прямо на его валенки, обнажив низ живота. – О как!
– И чего?
– Видишь или нет?
Эжен смотрел на белое подбрюшье возничего:
– Вижу.
– У меня правда хрен пропал или белочкины глюки?
– Хрен пропал, – подтвердил молодой человек и стал подниматься в горку к автобусной остановке. А Шурка побежал догонять лошадь, которая успела развернуться к дому, и орал нечеловеческим голосом в сторону леса:
– Кому не спится в ночь глухую?!!
А эхо ему отвечало неприличное…
В поезде Эжену стало нехорошо. Не хватало кислорода, нестерпимо воняло немытым человеческим телом. Кто-то ел вареные яйца, кто-то жвачку жевал, заглушая мятой перегар. Орали малые дети, а одна из молодых мамок без всякого стеснения кормила дитя большой рыжей грудью.
