Сквозь стены прорвался звук бормашины.
Чуть позже я ворвался в третий и самый главный кабинет для пациентов и обнаружил Таба в одиночестве, привязанным к креслу, его губы растягивала во всех четырех направлениях похожая на паука металлическая штуковина.
Старые брекеты по сравнению с новыми выглядели настоящим украшением. К каждому зубу прикреплялись большие хромированные блямбы, а стальная проволока пересекала их в головокружительном узоре. Над головой Таба висело облако едкого дыма, отражая его настроение.
Таб не мог шевельнуть головой в своих тисках, но поднял бровь.
Я поспешил к его креслу.
– Она вернулась, – выдохнул я. – Тварь с парковки.
Он поднял другую бровь.
– Они меня похитили! Тварь с парковки… я тебе не рассказывал, но там была эта тварь… когда я был под… ее когти… Таб, никто мне не поверит! Я там был… там все эти существа, и я думаю, что именно туда эти дети… там их было трое, один с глазами… Таб, ты не поверишь, эти летающие глаза – просто безумие… и мужик во всем этом хламе, он был меньше, но такой жуткий… но хуже всех тот, что с когтями… Таб, он огромный! Ручищи с километр длиной! Зубы… миллион зубов! Громадных, как дорожные конусы…
– На такие зубы я хотел бы взглянуть!
Вошел доктор Пападопулос с пачкой рентгеновских снимков. Я шагнул в сторону от кресла. Таб всегда рассказывал, что Пападопулос жутко волосат, и когда хотел вызвать у меня отвращение, то делал вид, что обнаружил курчавые волосы с рук Пападопулоса в своих брекетах. И он не преувеличивал – черная грива Пападопулоса начиналась буквально в сантиметре от сросшихся бровей, а четыре огромных кольца едва виднелись под волосами на пальцах. Доктор осклабился. Зубы у него, конечно же, были превосходные.
– И о чем разговор? Кино посмотрел?
Я машинально кивнул.
– У меня мало возможностей смотреть кино. Что я могу сказать? Моя жизнь – это зубы. Тобиас присоединится к тебе через пару минут. Нужно только немножечко закрепить, – он бросил рентгеновские снимки на стол, заглянул в открытый рот Таба, кивнул самому себе и снова вышел.
Я тут же вернулся к Табу.
– Таб. Таб. Что я скажу папе? Я не могу ему рассказать, ведь так? Он свихнется. Прикует меня цепями. Мы должны что-то сделать. Мы с тобой. Может, устроим ловушку. Ох, Таб, они сказали, что вернутся. Сегодня ночью. Сегодня! У нас нет времени…
– Для ухода за зубами всегда найдется время, – заявил Пападопулос, снова вплывая в кабинет.
В руках он держал поднос с самыми жуткими медицинскими инструментами, что мне доводилось видеть: уродливые крюки, такие острые, что сияли, скальпель с пластиковой ручкой, штуковина, похожая на щипцы, только гораздо острее, и тонкий ротационный нож. Все инструменты – из сверкающего серебристого металла. Я бы счел их изумительными, если бы они не предназначались для единственной цели – мучить Таба.
Пападопулос склонился над инструментами, шевеля пальцами.
– Тобиас для меня – настоящий вызов. Эти инструменты я изобрел в собственной лаборатории. Выковал и спаял своими руками. Не удивлюсь, если в этом году получу приглашение на конференцию общества стоматологов в Анахайме. Ну, может, капельку удивлюсь.
Пападопулос взял зажим и наклонился к Табу с видом человека, рассматривающего сочную индейку и решающего, где отрезать первый кусок.
– Ах да, – промурлыкал он. От зажатых в тиски зубов послышался визг и стук. Спина дантиста заслоняла обзор, и невозможно было точно определить способ атаки, хотя я заметил, как задергались руки Таба. Пападопулос продолжал, ни о чем не беспокоясь: – Ага. Да. Да. Вот, вот!
Через пять невыносимых минут безумный ученый выпрямился и гордо выдохнул. Он ослабил зажим, растягивающий рот Таба в четырех направлениях, и начал стягивать резиновые перчатки.
– Сполосни и выплюни. Увидимся на следующей неделе.
Проходя мимо, Пападопулос встретился со мной взглядом. Скорее всего, его внимание привлек мой разинутый рот. Он нахмурился и изучил неровные ряды зубов.
– Хмм-хмм. Я мог бы тут кое-что исправить. Запишись на прием. Я изменю твою жизнь, сынок.
Он подмигнул. Я поежился. Он шагнул в дверь с карточкой следующей жертвы. Задержался в коридоре, принюхиваясь. Нахмурился и принюхался еще раз. Потом нажал на стене кнопку громкой связи.
– Бетти, я определенно чувствую запах канализации. Не могла бы ты срочно вызвать слесаря?
Когда он ушел, в воздухе закружились несколько курчавых волосков. Я вцепился в подлокотник стоматологического кресла.
– Это не шутка, Таб! Я в беде. Мы все в беде, весь город, весь мир! Ты и понятия не имеешь. Не имеешь представления, с чем мы имеем дело. Там целый мир…
Таб поднял палец. Он сел прямо, осторожно поднял бумажный стаканчик с водой, элегантно глотнул, покатал воду между щеками и выплюнул в лоток. Он повторил эти действия с тщательным усердием: глотнуть, прополоскать, сплюнуть. Потом поднес ко рту кончик своего бумажного слюнявчика и вытер рот начисто, а затем снова откинулся в кресле. Таб вздохнул и повернулся ко мне. Когда он раздвинул губы, чтобы заговорить, я покосился на сияющий новым металлом рот.
– Ты сбрендил?!
14
Таб плечом открыл дверь. Вязаная кошка над глазком зазвонила хвостом-колокольчиком.
– Бабушка! Я дома!
Где-то около пятнадцати или двадцати кошек, живых, разом ринулись на приступ, прыгнув в воздух. Я, как всегда, уклонился от их слишком рьяных когтей и отчаянного мяуканья. Табу, однако, удалось искусно миновать кошачьих без какого-либо ущерба и даже не взглянув на них. Они раздраженно зашипели и попрыгали на диван из искусственной кожи и кофейный столик, на который никто бы не осмелился поставить кофе. Вся комната была заставлена классическими американскими побрякушками: распятый бог в рамке, благословляющий этот дом, полки с керамическими кошечками-ангелочками, бесчисленные безделушки из ивовой лозы и стекла. И ни к одной из них ни при каких обстоятельствах не стоило прикасаться, учитывая тонкий слой кошачьей шерсти в сочетании с запахом кошачьей мочи.
– Таб, – напирал я. – Что будем делать?
– Делать? Мы? Ну, я собираюсь запереться в своей комнате, пока не найду какой-нибудь способ спрятать этот ужас на зубах. Думаю, бабушка что-нибудь придумает, может, просто зашьет мне губы. Оставит дырочку для соломинки. Буду жить на жидкой пище. Иначе девчонки не приблизятся ко мне и на три метра. Эти штуковины на зубах выглядят как пули. Пули, Джим. Девчонки ненавидят пули!
– Тобиас, ты снял обувь? – послышался голос из кухни.
– Да, бабушка, – прокричал Таб.
Двумя выверенными движениями оба ботинка полетели в коридор. Я наклонился, чтобы развязать свои. Как я это ненавидел. В доме Дершовицев обязательно приходилось снимать обувь, просто кошмар, учитывая, что ворсистый ковер утопал в клочках шерсти. А может, и в фекалиях.
