«Ты имеешь в виду мокрую траву, подмерзшие листья, горячую пыль проселочных дорог? А зачем тебе это? Какая разница, по какой дороге катятся колеса твоей машины? Ты сыт, тебе тепло, чего еще?»
«Не знаю… Не знаю. Но мне кажется, что я живу уродливо, радуюсь не тому, тороплюсь не туда, добиваюсь не того, встречаюсь не с теми… Иногда меня охватывает страшное подозрение, что я вообще живу не своей жизнью».
«Это как?» – Собака подняла голову.
«Не понимаешь?»
«Нет».
«Совсем не понимаешь?»
«Совсем не понимаю. Как это?»
«А вот так… Всунули в первую освободившуюся шкуру, ввели в какие-то коридоры, показали кабинет, квартиру, затолкали в толпу чужих, незнакомых людей и сказали: вот с ними будешь жить и здесь будут все твои радости и огорчения, все восторги, победы, поражения. А истинно близкие, родные мне люди ждут меня где-то в другом месте, ждет любимая женщина, работа… Но нет, я там никогда не появлюсь. Я уже в этой шкуре».
«Чепуха, – сказала собака, махнув хвостом. – Ты просто не побывал в моей шкуре. Твоя шкура та, которая на тебе».
«Возможно», – длинные полы черного пальто колыхнулись, и хозяин, наклонив голову так, чтобы со шляпы падали капли дождя, двинулся дальше.
Маленькие фигурки человека и мохнатой собаки медленно пересекли пустырь и скрылись за углом большого темного дома. Анфертьев стоял у окна, продолжая их разговор, находя все новые доводы человеку и собаке, пока не запутался совсем. Тогда он ушел на кухню, поставил чайник на газ, как-то внове вслушался в игру кремлевских курантов, пытаясь найти в их перезвоне ответы на вопросы, которых у него становилось все больше и от которых ему жилось с каждым днем все…
В этот момент Автор почувствовал за спиной учащенное дыхание – так может дышать человек или запыхавшийся, или крайне возмущенный чем-то. И тут же Автор увидел, как к странице из-за его плеча протянулась несколько увядшая рука, украшенная громадным перстнем и алыми ногтями. Автор узнал ее – это была рука литературной оценщицы. Одновременно раздался ее голос. Дама с вежливой издевкой спросила, какое отношение к Анфертьеву имеет эта собачья беседа на пустыре ранним утром. Острый длинный ноготь, укрепленный на конце указательного пальца, пронзил страницу, а хрипловатый голос спросил, а не лучше ли Автору вместо того, чтобы переводить время и бумагу на описание паршивой собаки, по которой давно плачет живодерня, не лучше ли ему направить свои усилия на разоблачение духовной убогости Анфертьева, на то, чтобы заклеймить его и предостеречь подрастающее поколение? В жизни Анфертьева, в его прошлом наверняка найдутся случаи, которые докажут, что не сегодня и не вчера стал он на преступный путь, что этот шаг был подготовлен всей предыдущей жизнью…
Автор робко возразил, что Вадим Кузьмич с искренней взволнованностью прослушал утренний перезвон государственных часов, гимн своей Родины, он прошел в своей жизни путь, который прошли и его сверстники, – пионерские лагеря, строительные отряды, субботники и воскресники, первомайские демонстрации, митинги и собрания, посвященные борьбе народов за свободу в различных уголках земного шара, он возводил коровники и крольчатники, выполняя Продовольственную программу…
Обладательница алого ногтя с непонятным Автору ожесточением возразила, что само сочетание имени Анфертьева с этими святыми понятиями звучит кощунственно. Читатель не поймет Автора и осудит его со всей присущей ему, читателю, принципиальностью. Автору должно быть стыдно затевать недостойную кампанию по восхвалению преступного образа жизни.
Разумеется, Автор тут же осознал свои ошибки и поспешил заверить, что обязательно учтет критические замечания и постарается исправить то гнетущее впечатление, которое произвели на даму слова черной собачки, позволившей себе усомниться в духовных ценностях своего хозяина. Автор заверил, что прекрасно осведомлен о нехватке бумаги в стране, поэтому разговор хозяина с собакой постарался изложить короче и привел по той единственной причине, что прозвучал он в сознании Анфертьева, который с некоторых пор вел с собой нескончаемый спор о допустимости задуманного им, о нравственной ответственности, о возможных последствиях. Буквально во всем: в цвете облака, в форме лужи, в лишенных всякого смысла словах Бориса Борисовича Квардакова, в случайно выхваченной строчке бухгалтерской ведомости, в словах удалой песни, вырвавшейся из репродуктора, – Анфертьев искал приметы, напрягался, пытаясь понять скрытый смысл поданного ему знака. Увидев однажды на дороге размокшую игральную карту рубашкой кверху, он нагнулся и перевернул карту. И огорчился, увидев шестерку пик, – она означает дальнюю дорогу в казенный дом. Все эти мелкие случаи, сам того не замечая, он возводил в ранг предзнаменований не потому, что был суеверным, Анфертьев хотел найти хоть какое-нибудь одобрение своей затее. Но нет, не находил он в окружающей действительности никакой поддержки и утешался тем, что пытался все свести к игре.
Известно, что многие люди, укладываясь спать, погасив свет и найдя в подушке заветное местечко для затылка, начинают рассказывать себе увлекательные сказки. О схватках с хулиганами, о невероятных по бесстыдству любовных приключениях, об изобретении нового экономического закона. Автору хорошо знаком один весьма солидный человек не первой молодости, который по ночам тешит себя сказками об открытии собственного памятника. Днем он ходит по городу, зорко высматривая, где бы установить постамент, и очень огорчается, когда облюбованный им сквер оказывается занятым табачным или газетным киоском, общественным туалетом, автомобильной стоянкой или, что еще хуже, памятником кому-то другому. Но он человек сильный, быстро приходит в себя и начинает поиски нового места. Вдавив голову во влажную подушку, он квартал за кварталом обходит весь центр города, передвигает уже установленные памятники, случается, сбрасывает с понравившегося постамента чей-то бюст и, поднатужившись, водружает туда свой – с широким лбом, покатыми плечами, пронзительным прищуром глаз, с лицом обветренным и мужественным, лицом воина и мыслителя. Он насыпает высокие холмы, сеет на них газонную траву, везет из карельских скал гранитные глыбы, размер которых позволил бы высечь его в полный рост, величественного и непогрешимого. И наконец засыпает в разгар тожественного митинга, под мягкий стрекот телекамер, под шелковый шелест знамен, под клятвенные слова, которые выкрикивают пионеры, вскинув руки в салюте.
Знаком Автору и другой человек, который, едва коснувшись головой подушки, начинает отстреливаться из узких окон своей квартиры от многочисленных врагов, окружающих каждую ночь. Толстые стены старого дома, винтовка с оптическим прицелом и прибором для ночного видения, запас патронов позволяют ему держаться, пока не придет подмога. Он во всех подробностях представляет, как его пули настигают косорылых злодеев и за толстым деревом, на голубятне, в слуховом окне чердака соседнего дома, за мусорными ящиками. И, только уложив десяток-второй кровожадных врагов, он наконец засыпает, обессиленный, выронив из рук тяжелую надежную винтовку.
И Анфертьев едва ли не каждую ночь представлял себе, как он провернет этот Кандибобер – свою затею он про себя называл Кандибобером. Невинно так, шаловливо. Озорство, дескать, и ничего больше.
