Он стал сдержаннее, неохотно откликался на шутки, его отношения с директором Подчуфариным стали суше, будто оба надоели друг другу. Иногда на него находило оживление, он куражился, кружился между столами бухгалтерии, рассказывал какие-то истории, подсаживался к Свете и все заглядывал ей в глаза, будто никак не мог прочитать там что-то приятное для него, меняющееся, ускользающее. Потом вдруг замолкал на полуслове, протискивался по узкому проходу в свою каморку и затихал там до конца дня.
А между тем сначала робко, потом все очевиднее зазеленели клены во дворе. Администрация завода и общественные организации стали готовиться к апрельскому субботнику.
Подчуфарин и Квардаков, запершись на день, составили план озеленения заводского двора. Наслушавшись о цветнике, в который якобы превратился город Донецк, они решили свой завод украсить розовыми кустами, чтоб они радовали взор трудящихся и призывали их к дальнейшему повышению производительности труда. Анфертьев, естественно, получил срочное задание: во время субботника наделать фотографий на рабочих местах, в заводоуправлении, на очистке территории и вывесить их у проходной. Он молча выслушал указание, молча кивнул. Дескать, будет сделано.
– Я вижу, для тебя весна – не самое любимое время года? – заметил Подчуфарин.
– Мне больше нравится конец года.
– Конец года? Почему?
– Вы заняты подведением итогов и забываете обо мне.
– Анфертьев! – вскричал Подчуфарин. – Ведь это ужасно, когда о тебе забывают! Надо постоянно доказывать свое присутствие. Всегда. Везде. Телефонными звонками, телеграммами, просьбами, требованиями, слезами и угрозами! Пиши письма, передавай приветы, посылай проклятья, но все вокруг должны знать, что атмосфера земного шара просто насыщена тобой! Ты участвуешь во всем, что происходит вокруг, – трамвай ли сошел с рельсов, объявлена борьба с пьянством, налажены отношения с Китаем, межпланетная станция засекла комету Галлея, ограблен ереванский банк – это все ты, твоих рук дело, твоя работа!
– Я постараюсь, Геннадий Георгиевич, – смиренно сказал Анфертьев.
– Да ну тебя! – махнул рукой Подчуфарин. – Катись!
Наверное, не бывает, чтобы человек, изменившись в чем-то, во всем остальном остался бы нетронутым. Самая малая перемена неизбежно влечет за собой другие, не всегда заметные, но они тянутся цепочкой или, лучше сказать, прут цепной реакцией, и случается, небольшое происшествие, а то и шальная мыслишка настолько меняют человека, что все диву даются: да тот ли это Валька, Жорка, Сережка, которого мы знаем столько лет?
Решившись на шаг отчаянный и безрассудный, Анфертьев ощутил в себе опасливую настороженность – не сказать бы лишнего, не выдать себя каким-нибудь словцом, жестом, взглядом. Сразу после испытания Ключа Вадим Кузьмич собрал все отпечатки, чертежи, оттиски и сжег возле мусорных ящиков. И весь инструмент, как ни жалко ему было расставаться с новыми тисочками, напильничками, сверлами, он собрал в плотный пакет и сбросил с крутого пешеходного мостика в Яузу. И с ключами, которые собирал не один год, расстался точно так же. И место у подоконника, где он обрабатывал Ключ, Анфертьев прочистил пылесосом, протер мокрой тряпкой, чтобы даже металлической пыли не осталось в щелях между плашками паркета, на чугунной батарее, на столике, на вазочке, на салфеточке. В квартире не осталось ни одного предмета, который бы мог рассказать дотошному Следователю о тайной жизни хозяина. И опустошенность охватила его, словно он лишился важной опоры в жизни.
Теперь уже ничто не стояло между ним и Сейфом, все препятствия отошли в сторону, освободив проход к железному сундуку. У него возникло ощущение, будто кто-то тихонько подталкивал его сзади, а он упирался, как человек, которого просят спеть или сплясать, а он не то робеет, не то попросту набивает себе цену…
По оттаявшей земле моросил весенний дождь, сквозь просыпающиеся ветви кленов заводские корпуса тоже казались как бы оживающими, вроде и на них подействовало весеннее тепло. Снежные сугробы сошли, и показались их черные скелеты – фермы неоконченных кранов, зубчатые колеса бульдозеров, безвольно откинувшиеся гусеницы. Теплый дождь смывал с них прошлогоднюю ржавчину и наносил свежую рыжую ржавчину этой весны.
По тропинке под большим черным зонтом шли Вадим Кузьмич и Света, шли, прижавшись друг к другу чуть теснее, нежели этого требовали размеры зонта.
– Значит, так, – сказал Анфертьев, когда они оказались достаточно далеко от заводоуправления, – я еду в командировку. На четыре дня. В Запорожье.
– Там хорошие пейзажи? – спросила Света.
– Нет, пейзажи там в основном индустриальные. Но у них сломался какой-то кран, и запорожцы прислали возмущенное письмо. Дескать, наш завод виноват. Подчуфарин велел заснять все поломки вдоль и поперек, а он здесь по фотографиям будет принимать решение – с кого стружку снимать.
– Завидую я тебе, Вадим! Я никогда не была в Запорожье и никогда там не буду.
– Почему?
– Потому что я кассир.
– Поехали со мной, – сказал Анфертьев бесстрастно.
– Куда?
– В Запорожье. Я уже все обдумал. Туда два часа лету.
– А работа?
– Гори она синим огнем. Ты вылетаешь в пятницу вечером. И в пятницу вечером мы встречаемся в Запорожье. Гостиницу я беру на себя. Суббота и воскресенье – наши. Возвращаемся в понедельник первым самолетом. Берем такси и успеваем к началу рабочего дня.
Все это Вадим Кузьмич проговорил монотонным голосом, глядя на кирпичный забор, на мокрые стволы деревьев, на капли, срывающиеся с зонтика. Если бы он кричал или шептал горячо и страстно, если бы он хватал Свету за плечи, таращил глаза, убегал вперед и возвращался, она бы не согласилась. А так…
– Ты с ума сошел! – Это единственное, что она нашлась сказать.
– Немного есть. Договорились?
Они прошли до конца тропинки, выбрались на улицу, для чего им пришлось сложить зонтик, потом они снова расправили его перепончатые крылья над своими головами. Анфертьев молчал, давая Свете время привыкнуть к его сумасшедшему предложению.
– Погода нелетная, – сказала Света.
– Погоду беру на себя.
– Ты не будешь об этом жалеть?
– Не знаю. Но будет очень жаль, если ты откажешься. Тогда вообще все пойдет наперекосяк.
– Думаешь, это возможно?
– Да. Все возможно.
– Я боюсь.
– Я тоже. Я тоже боюсь, – повторил Анфертьев. – Я боюсь, что у нас с тобой ничего не будет, кроме щели в кирпичном заборе, кроме вонючих макарон в вонючем буфете, кроме жалких встреч в тени Сейфа под перекрестными взглядами десятка женщин, которые давно забыли, что это такое, но наверняка знают, что должны нас обсуждать! – Анфертьев почувствовал, что его охватила нервная дрожь. – Как все это мило, как мило! Чистота наших отношений заслуживает всяческого одобрения! Мы показываем пример добропорядочности и высокой нравственности! Да, мы чисты, но наступает момент, когда о чистоте лучше молчать. Стыдно! Ты заметила – люди бахвалятся несуществующими грехами и пороками, но о чистоте молчат. Заметила? О чистоте молчат. Она постыдна. Ею можно гордиться… Я не знаю, где ею можно гордиться. Да, можно все оставить как есть, можно все пустить на самотек, можно подождать. Чего, Света?! Чего ждать? Счастливых перемен? Их не будет! Света, их не бывает! Перемены наступают, если ты их сделал сам, обливаясь потом и кровью, продираясь сквозь зависть, зло и насмешки, падая от подножек и кусая за ноги тех, кто тебе эти подножки делает!
