– Евдокия Ивановна, прошу вас, ради бога, не надо ничего узнавать. Я ведь могу обратить свое внимание еще на десяток бывших одноклассников вашей дочери. Так вы что же, поставите на уши весь родительский коллектив?!
Женщина молча подошла к окну, подержала в руках довольно массивный, как заметил Пафнутьев, молоток, плотно насаженный на деревянную ручку, потом положила его на прежнее место, вернулась к столу.
– Хорошо, Павел Николаевич. Я поняла вас, – заявила она. – Вы не хотите поднимать шум, чтобы не вспугнуть преступника. Это правильно. Я на вашем месте поступила бы точно так же. Не буду ставить на уши весь родительский коллектив. Но узнаю, что это за мальчик такой странный, который на общем снимке оказывается как бы в сторонке, в то время как все остальные жмутся в кучу перед скорым и неизбежным расставанием.
Пафнутьев, услышав такое, лишь беспомощно перевел дыхание.
Евдокия Ивановна услышала его тяжкий вздох, едва заметно улыбнулась и сказала:
– Узнаю – приду, доложу.
– А если я попрошу вас этого не делать? – спросил Пафнутьев уже откровенно холодноватым тоном.
– Конечно, я послушаюсь.
– Так вот, Евдокия Ивановна, не надо искать, выяснять, докладывать. Иначе…
– Что иначе, Павел Николаевич?
– Иначе вон тот молоток на подоконнике может вам не понадобиться.
– Даже так. Ну что ж. Пусть будет по-вашему.
Перебирая снимки, оставшиеся на столе, Пафнутьев обнаружил на некоторых из них все того же парнишку. Правда, курточки на нем уже не было. На других фотографиях он был в клетчатой рубашке или в шведке с короткими рукавами. Пафнутьев собрал все эти снимки, показал их хозяйке, сунул в карман пиджака и взглядом спросил у Евдокии Ивановны: «Не возражаете?» Та согласно махнула рукой. Мол, забирайте.
– Зайдите к нам дня через три, – на прощание сказал Пафнутьев.
– Будут новости?
– Как знать. – Павел развел руками.
– Павел Николаевич, признайтесь, ради бога, почему вы обратили внимание на того парня в курточке?
– Ваша дочка помогла.
– Неужто оттуда голос подала? – простонала женщина.
– Подала.
– Боже! – Евдокия Ивановна обхватила лицо руками, вернулась в дом и локтем толкнула за собой дверь.
Пафнутьев увидел Евдокию Ивановну гораздо раньше, чем ему хотелось бы. Это произошло на следующее утро.
К нему заглянул Худолей, помолчал, стоя у окна, дождался момента, когда Пафнутьев оторвется от бумаг, и обронил негромко:
– Посетителей принимаешь, Паша?
– Я никого не вызывал.
– Да и не надо. Хорошие посетители всегда сами приходят. А вот плохих случается доставлять силком. Некоторых даже в наручниках. Они, конечно, сопротивляются, слова нехорошие громко произносят, иногда даже грозятся…
– Ладно, уговорил. Кого нам с утра бог послал?
– Евдокию Ивановну. Так она себя назвала. Сказала, что вы с ней договаривались повидаться.
Пафнутьев молча наблюдал, как Худолей кого-то поманил ладонью из коридора, впустил Евдокию Ивановну в кабинет, подставил ей стул у стола босса.
– Здравствуйте, Павел Николаевич, – негромко проговорила женщина и осведомилась: – Вы меня не прогоните?
– Что вы, Евдокия Ивановна! Я очень рад вас видеть. Дверь моего кабинета всегда открыта для вас!
– Вы не пошутили, когда сказали, что моя дочка что-то там подсказала вам?
– Есть вещи, которыми не шутят, Евдокия Ивановна.
– В таком случае вот вам от нее письмишко. – Женщина положила на стол скомканный листок бумаги. – Его зовут Зайцев Игорь Сергеевич.
– Кого? – Голос Пафнутьева чуть дрогнул.
– Парнишку в белой курточке с металлическими пуговицами.
– Так… – Пафнутьев замолчал.
Это было все, что он смог произнести.
– Он закончил летное училище и сейчас работает в аэропорту города Ростова-на-Дону. Кем – не знаю. Но думаю, что для вас будет не слишком сложно это установить.
– Так, – повторил Пафнутьев. – У меня, Евдокия Ивановна, только один вопрос. Не хотите ли вы работать в нашем учреждении?
– Охотно, – с улыбкой ответила женщина. – Даже на полставки. Моя задача была не слишком сложной. Я навестила нескольких матерей, дети которых учились в десятом классе вместе с моей Светой, и поговорила с ними за чашкой чая.
– Когда же вы успели?! – воскликнул Пафнутьев.
– Вчера. Сразу после вашего ухода.
– И что?..
– А то! – с легкой дерзостью ответили женщина. – Еще в школе он собирался поступать в летное училище.
– Поступил? – спросил Пафнутьев, уже догадываясь об ответе.
– Поступил. Закончил. Получил направление в Ростов.
– Значит, сейчас ему под тридцать?
– Да. Двадцать восемь, – уточнила Евдокия Ивановна.
– Жена? Дети?
– Да, Павел Николаевич. И жена, и дети. Мальчик и девочка.
– В Ростове-на-Дону?
– В Ростове, Павел Николаевич. И портрет на доске почета. В курточке с железными пуговицами.
– В той самой? – с улыбкой полюбопытствовал Пафнутьев.
– Нет. Из той он вырос. Сейчас на нем темно-синяя. В жаркую погоду им разрешено надевать белую. Но тоже с железными пуговицами.
– Какой ужас, – почти неслышно пробормотал Пафнутьев.
– Что вас так ужасает, Павел Николаевич? – спросила женщина и наконец-то тоже легонько улыбнулась.
– Вы меня ужасаете, Евдокия Ивановна. Точнее сказать, ваша сверхъестественная проницательность. У меня есть для вас вопрос, но я не решаюсь его произнести.
– Не робейте, Павел Николаевич. Задавайте ваш вопрос. Я вам на него отвечу.
– Хорошо. – Пафнутьев сцепил ладони в один сдвоенный кулак, плотно положил его на стол. – Значит, так. Меня интересует почти невероятная возможность того, что… – Павел замялся.
– Цела курточка, – негромко произнесла женщина. – Вчера я держала ее в руках. Мама мальчика Игорька хранит ее в шкафу как реликвию. Ухаживает за ней, проветривает на свежем воздухе и снова вешает в шкаф.
– Вы видели эту курточку?! – пробормотал потрясенный Пафнутьев.
– Все пуговицы на ней целы, Павел Николаевич. Но к ним не мешает присмотреться повнимательнее. У меня осталось впечатление, что они не все одинаковы.
– А почему вы заговорили о пуговицах?
– Я видела, как во время нашего прошлого разговора вы несколько раз вынимали из ящика стола ржавый железный комочек, внимательно его рассматривали и бросали на прежнее место. Вот я и подумала, не то ли это послание, которое вы получили с того света от моей Светы? А, Павел Николаевич? Ведь, кроме железной пуговицы, на месте преступления ничего не может остаться. Разве что косточки.
