В следующем году старик помог Тине поступить на заочное отделение химического факультета.
А еще через год умерла Ольга Ивановна, и Григорий Ефимович сделал Тине предложение.
Они вдвоем отмечали в ресторане восемнадцатилетие Тины, старик был в ударе, рассказывал, как зарабатывает «немыслимые деньги», продавая иностранцам архивные документы (он был директором архива), много пил, а потом официант поставил на стол вазу с огромным букетом роз, и Григорий Ефимович попросил Тину стать его женой. Она холодно улыбнулась и сказала: «Да, конечно». Он наклонился к ней через стол и сказал: «А с Рафаэлем я уж как-нибудь разберусь, будь спокойна, упоительная моя». Она и бровью не повела, попросила шампанского.
В такси он обнял ее, залез под юбку, стал целовать в губы – она вытерпела все, даже пососала его язык, доведя старик до восторга. Она сосала его язык и думала о его босых ногах, о пальцах с плоскими желтыми ногтями, и дыхание ее было ровным.
Перед сном Григорий Ефимович обычно принимал таблетки – от холестерина, от сердца, от артроза, от простатита, от повышенного давления – все скопом. В тот вечер Тина добавила к ним две таблетки снотворного, и все это хозяин не глядя запил водкой.
Той ночью Рафаэль впервые встретился с нею лицом к лицу, и они любили друг друга без памяти, но под утро Тина заставила его поклясться, что до свадьбы он к ней и близко не подойдет, и он дал слово и разрыдался.
Это был первый случай, когда она не взяла с Рафаэля ни копейки.
Заведующая ЗАГСом отвела Тину в сторонку и сказала, глядя на нее страшными глазами:
– Алевтина Дмитриевна, жених старше вас на пятьдесят два года!
– Я знаю, – сказала Тина.
– На пятьдесят два! Вам восемнадцать, а ему – семьдесят!
– Через два месяца будет семьдесят один, – сказала Тина. – Гости ждут.
Утром Тина поймала Рафаэля в коридоре и прошептала: «Сегодня мы будем вместе. Навсегда. Понимаешь? Навсегда». И приложила к его задрожавшим губам пухлый пальчик.
После того как молодые надели друг другу обручальные кольца и поцеловались, Рафаэль подошел к новобрачным.
– Держите за меня палец, – сказал он. – На удачу.
И убежал.
Тина покачала головой.
– Опять в казино, – проворчал Григорий Ефимович. – Ну и ладно, а мы – в ресторан!
В этот день танки Таманской дивизии стреляли с Калининского моста по Белому дому, в городе то там, то здесь вспыхивали перестрелки, милиция попряталась, но в ресторане об этом говорили только в самом начале застолья. А потом забыли. Пили за молодых, за их родителей, за все хорошее.
Тина не ожидала, что гостей будет так много. Пришли сослуживцы Голубовского по архиву, коллеги и друзья из университета, чиновники с изысканно одетыми женами, несколько мужчин с бычьими шеями, украшенными толстыми золотыми цепями.
Из знакомых был только Герман Семенов, сосед по даче в Новом Маврине, сын школьного друга Григория Ефимовича, красивый мужчина лет сорока, в сером шелковом смокинге с цветком в петлице, с ухоженными ногтями и подкрашенными губами. У женщин при взгляде на Германа затуманивались глаза, а мужчины странно усмехались.
Из ее родни никто не приехал. Мать не могла оставить одного Савву, который страдал ногами, Катерина Ивановна хоронила сына, так и не оправившегося после менингита, а остальных и не звали.
Гуляли допоздна. Подвыпившие мужчины восхищались Григорием Ефимовичем, который заполучил такую юную красотку, и подначивали его, отпуская пошлые шуточки. Женщины поджимали губы, узнав, что Тине только недавно исполнилось восемнадцать, и понимающе кивали, когда кто-нибудь говорил, что невеста из провинции: «Да ради московской квартиры эти девки с Лениным в мавзолее лягут!»
Домой возвращались за полночь.
Тина ожидала, что в такси Голубовский будет приставать, но он всю дорогу только держал ее за руку, улыбался и говорил, как он счастлив.
– Многого от меня не жди, милая, – сказал он, когда такси остановилось у подъезда, – я слишком стар для этого, но пошалить мы сегодня пошалим…
Тина скинула в спальне пышное платье и побежала в туалет.
Сидя на унитазе, она вертела в руках баночку со снотворным, прикидывая, как будет лучше – сразу или постепенно.
Внезапно в глубине квартиры что-то с грохотом упало.
Тина насторожилась.
– Алевтина! – закричал вдруг старик. – Иди же сюда! Скорее!
И она как была – в кружевной нижней сорочке, в поясе для чулок, в чулках – бросилась в комнату Рафаэля, из которой доносились крики.
В комнате было темно. В прямоугольнике света, падавшего из коридора, голые ноги Рафаэля били пятками в пол, дергались, а в темноте Голубовский огромной бесформенной массой раскачивался над пасынком, пыхтя и шипя.
– Да помоги же! – крикнул он. – Ноги держи! Ноги!
Тина бросилась ничком на ноги, пытаясь прижать их к полу, но Рафаэль ударил ее в живот, и тогда она, рыча от злости, снова навалилась на его ноги, вцепилась ногтями в его мясо, и он вдруг мелко-мелко задрожал и затих.
– Все, – прохрипел старик, поднимаясь на колени. – Ну слава Богу…
– Свет включить? – спросила Тина.
– Надо его убрать отсюда…
– На кровать?
– Ты дура, что ли? Отсюда! Совсем отсюда!
Тина все еще не понимала, что произошло, только чувствовала, что это не очередной приступ эпилепсии, а что-то другое.
– Пленку, – сказал старик. – В кладовке пленка, рулон. Принеси. Да шевелись же, идиотка!
К Тине вернулось самообладание. Она достала из кладовки рулон полиэтилена, предназначенного для теплицы, которая строилась на даче в Новом Маврино, и они завернули тело в пленку, обвязали бумажным шпагатом. В лифт тело запихнули стоймя, выволокли во двор по черной лестнице, аккуратно разбили лампочку над дверью, прислонили хрустящий сверток к стене. Голубовский подогнал машину. Багажник был забит канистрами с бензином, какими-то инструментами, тряпичным хламом. Пришлось засунуть тело на заднее сиденье.
– Оденься, – сказал старик. – Только быстро!
Она взлетела по лестнице, накинула пальто, надела кроссовки, не завязывая шнурков, и бросилась назад.
– Садись сзади, – приказал старик.
Она села рядом с Рафаэлем и плечом прижала сверток к боковому стеклу.
– Куда теперь? – спросила она.
– Подальше отсюда, – ответил Григорий Ефимович. – Туда, где стреляют. Сегодня по всей Москве стреляют.
Он перекрестился и тронул машину.
Редкие фонари едва рассеивали темноту.
Было холодно, пустынно, шел мелкий дождь.
Машина спустилась по Мясницкой к Лубянке, свернула налево и по Китайгородскому проезду выехала на набережную.
