[Телегон женился на Пенелопе, страждущей жене Одиссея. Сын Пенелопы и Одиссея, Телемах, женился на Цирцее. Сводные братья стали друг другу отчимами. Так как Матильда читала оригинальный миф, она изо всех сил поддерживала тему сексуальности женщин в возрасте.]
К тому же пьеса Лотто была поклоном девяностым с их идеей «телегонии», того, что ребенок может наследовать генетический код первого любовника своей матери.
В версии Лотто Телегон родился со свиным пятачком, волчьими ушами и тигровыми полосками по всему телу – в память обо всех любовниках, которых Цирцея превратила в животных. Его персонаж всегда выходил на сцену в ужасной неподвижной маске, которая делала его, мягкого и тихого, очень внушительным. В качестве шутки Телемах тоже выходил на сцену в маске – у нее было двенадцать разных глаз, десять разных ртов и носов – по одному на каждого любовника Пенелопы, которых она принимала, пока Одиссей блуждал по Средиземноморью.
В пьесе действие происходило в современном Теллурайде, штат Колорадо. И оно обвиняло демократическое общество, которое включало в себя несколько миллионеров.
– Разве сам Ланселот Саттервайт – не миллионер? Кажется, это выглядит с его стороны довольно лицемерно! – Это были слова какого-то мужчины, шатающегося в фойе театра во время антракта.
– Да нет, его лишили наследства за то, что он женился на своей нынешней жене. Такая трагическая история, – говорила какая-то женщина.
Это передавалось из уст в уста, как вирус.
История Лотто и Матильды, их эпический роман. Все знали, что он был изгнан из семьи и родительского дома во Флориде. И все ради Матильды, ради его любви к ней.
«О боже, – думала Матильда тогда, – такое благоговение! Этого вполне достаточно, чтобы тебя начало тошнить». Но ради него она готова была выдержать и эти истории.
А затем примерно через неделю после премьеры, когда билеты были забронированы на два месяца вперед и Лотто утопал в поздравительных письмах и звонках, он пришел в спальню посреди ночи, и Матильда, внезапно проснувшись, спросила его:
– Ты плачешь?
– Плачу?! Я никогда не плачу, – сказал Лотто. – Я мужественный мужик. Мне просто бурбон в глаза попал.
– Лотто.
– Я имел в виду, что резал на кухне лук. Кто не любит порезать в темноте славный добрый лучок.
Она села.
– Ты можешь мне рассказать.
– Это все Фиби Дельмар, – сказал он и передал ей ноутбук. В его свете лицо Лотто выглядело мученическим.
Матильда прочитала статью и присвистнула.
– Этой женщине следовало бы быть осторожнее, – мрачно сказала она.
– Она имеет право на собственное мнение.
– Она? Не-а. Ты проделал колоссальную работу над «Телегонией». Она просто безумна.
– Успокойся, – сказал он, но ему явно было приятно, что она так разозлилась. – Может, она права. Может, меня действительно переоценивают.
Бедный Лотто. Не может смириться с тем, что у людей могут быть разные точки зрения.
– Я знаю в тебе каждую точечку, Лотто, – сказала Матильда. – Как и в твоих работах. Я была там, когда ты их писал. И я лучше, чем кто-либо другой в этом мире, и уж точно лучше, чем эта раздутая и напыщенная пиявка-критик, знаю, что тебя не переоценивают! Ни на секунду! А вот ее – да. Ей бы нужно отрезать пальцы, чтобы она больше не могла писать.
– Спасибо, что не проклинаешь, – сказал Лотто.
– Кроме того, она может медленно трахнуть себя раскаленными до бела вилами. Прямо в звездно-дерьмовую задницу.
– Ага, – сказал он, – «для жирного гуся и соус нужен острый»
[65].
– Постарайся поспать, – сказала Матильда и поцеловала его. – Напиши еще что-нибудь. Еще лучше. Твой успех грызет ее, как древесный жук. Пусть изойдет желчью.
– Она единственная во всем мире ненавидит меня, – грустно сказал он.
Была ли это мания вселенского обожания? Матильда знала, что не заслуживает любви одного человека, а он хотел, чтобы его любили все. Она подавила вздох.
– Напиши еще одну пьесу, и она успокоится, – сказала она, как всегда.
И он написал. Как всегда.
19
МАТИЛЬДА СТАЛА УБЕГАТЬ все дальше и дальше. По утрам она бегала и два, и три часа.
Иногда, когда Лотто еще был жив и находился в творческом угаре, да таком, что Матильда даже из сада могла слышать, как он выламывает из себя пьесу, говоря голосами разных персонажей, вынуждена была надевать кроссовки и уноситься, чтобы только не взбежать наверх, на чердак, и не погреться у счастья, которое излучал Лотто.
Но после того как он ушел, горе отравило ее тело, и она спасалась от него бегством. Бывали минуты в течение этих нескольких месяцев вдовства, когда она, отбежав от дома на дюжину миль, вынуждена была присесть на берегу и сидеть там очень долго, потому что ее тело вдруг переставало работать так, как должно было. Когда она после очередного такого случая встала, поняла, что может ковылять, только как старушка. Начался дождь, ее одежда промокла, а волосы прилипли ко лбу и ушам. Медленно она пошла домой.
На кухне ее ждала частная сыщица. Над мойкой горел свет, улицу затягивал коричневый октябрьский полумрак.
– Я позволила себе войти, – сказала сыщица. – Примерно… минуту назад.
На ней было узкое черное платье и макияж. Она выглядела, как немка, – элегантная и некрасивая. В ушах у нее были сережки в форме восьмерок, и они без конца вращались, когда она двигала головой.
– Ха, – сказала Матильда.
Она сняла кроссовки, носки и мокрую футболку, вытерла волосы полотенцем Бог.
– Не думала, что ты знаешь, где я живу.
Сыщица небрежно взмахнула рукой.
– Я хорошо знаю свою работу. Надеюсь, ты не против, что я налила себе вина. Когда ты узнаешь, что я разведала о твоем старом друге, Чолли Ватсоне, ты тоже захочешь выпить. – Она даже рассмеялась от удовольствия.
Матильда взглянула на конверт, который тот держала в руке, и они вышли на каменную веранду, где влажное солнце лилось с холодных холмов небес. Какое-то время они молча стояли там, разглядывая пейзаж, пока Матильда не начала дрожать.
– Я тебя расстроила, – сказала сыщица.
– Просто это мое личное пространство, – очень спокойно сказала Матильда. – И я никого в него не пускаю. Твое проникновение было больше похоже на насилие.
– Прости, – сказала сыщица. – Не знаю, о чем я думала… Мне показалось, между нами что-то промелькнуло такое. Иногда я оказываюсь слишком сильной…
– Ты? Правда? – спросила Матильда, смягчившись и отпив из бокала.
Сыщица улыбнулась, ее зубы сверкнули.
