Ульберт был человеком непростого характера, всегда стремился быть первым, а потому спустя несколько месяцев поссорился с одним из пиратских предводителей. С ним поступили просто. Обвязали веревкой и сбросили в море. Так он и плыл вслед за кораблем, болтаясь в воде, как рыба на крючке.
Ульберт уже прощался с жизнью, хлебая соленую воду и чувствуя, что долго не продержится. Но тут ему повезло. Пиратское судно оказалось в кольце чужих кораблей. Это были корабли Готшалка, а тот не церемонился с чужаками, которые грабили там же, где и он. Пиратское судно было захвачено, и Ульберта вытащили полумертвого из воды.
Так он оказался у Готшалка-Людовита, и, поскольку знал толк в корабельном деле и морских путях, довольно быстро завоевал признание. Только здесь ему также пришлось забыть о своем честолюбии, поскольку всякий, кто имел неосторожность высказаться не так, как того хотелось Готшалку, сразу отправлялся к морскому богу с камнем на шее.
Ульберт сумел избежать подозрений и приносил много пользы своему хозяину. Бывший викинг, как разведчик, оказывался в разных местах по всему побережью Балтики, выяснял пути торговцев, а также собирал сведения о намечавшихся походах викингов.
— Чего хочет от меня князь? — Олаф покосился на своего длинноусого сторожа, но тот даже бровью не повел. Вероятно, Ульберт был здесь на особом положении, и ему разрешалось говорить с молодым норманном.
— Чтобы ты служил ему, — усмехнулся Ульберт. — Разве это непонятно?
— Почему именно я?
— Ты остался в живых..
— Гуннар не захотел, — задумчиво произнес Олаф, вспоминая страшную даже по меркам северного воинства смерть викинга.
— Он не захотел, — повторил в тон ему Ульберт. — А ты что, хочешь умереть?
— Ты предал Рагнара! — выдал свои сомнения Олаф.
— Я никого не предавал, — возразил свей. — Я не клялся в верности ни Рагнару, ни Стейнару. Если ты не забыл, Рагнар сам пожелал попасть сюда.
В этом Ульберт был прав. Стоила ли любовь Ягмиры жизни Хафтура, Гуннара и остальных? Олаф чувствовал, что невысказанная неприязнь к действиям Рагнара выходит наружу.
— Но я могу помочь тебе, — неожиданно оказал Ульберт, искоса глянув на княжеского ратника.
— Чем же?
Вместо ответа свей поднялся со скамьи и приблизился к венеду, сказав ему тихо несколько слов. Затем он достал из куртки серебряную монету, принятую к обращению у германцев, и протянул сторожу Олафа. Тот думал пару мгновений, потом схватил монету и скрылся за дверью.
— Слушай меня, — быстро проговорил Ульберт, оглядываясь на дверь. — Он ушел за медовухой, поэтому у нас есть немного времени. Я слышал разговоры венедов. Тебя собираются убить. При удобном случае. Никто не дознается, как это произойдет. Тебя просто найдут с проломленным черепом где-нибудь в отдаленном уголке замка.
— Почему князь не сделает это раньше своих слуг? — с усмешкой спросил Олаф.
— Ты не знаешь князя. Его мысли недоступны. Он любит играть с судьбой.
— Едва ли он думает, что я — его судьба, — продолжал насмешничать Олаф.
— Не скажи, — Ульберт наклонился к нему, как бы собираясь сказать нечто важное. — Он любит проверять людей. Проверит и тебя. Умереть здесь — просто. Труднее выжить.
— И что же ты предлагаешь?
— Бежать.
— Бежать? — Олаф недоверчиво глянул на него. Ульберт о самого начала казался ему скрытным и не достойным доверия. Но разве у него сейчас был выбор?
— Куда бежать? И как?
— У меня есть корабль, — пояснил Ульберт, косясь на дверь. — Но он в двух днях пути отсюда. Если идти пешком по берегу.
— Зачем я тебе? — усмехнулся Олаф, подозревая ловушку. — Не поверю, что ты хочешь спасти меня. Ты служишь князю.
— Верно, — кивнул Ульберт. — Но у меня свои интересы.
— Какие?
— Об этом я скажу тебе позже. И помни. Князь проверит тебя. Если промахнешься, считай, ты мертвец.
За дверью послышались шаги. Длинноусый страж шагнул в комнату, держа в руке кувшин с медовухой.
— Выпьем? — предложил Ульберт, многозначительно посмотрев на молодого викинга.
* * *
Ночью Олаф спал плохо. Хотя он не был серьезно ранен (помогла кольчуга), но все тело покрылось темно-багровыми синяками, которые трудно сходили. Он знал, что лучше всего ему поможет купание в море, но это исключалось. После подземелья он кое-как отмылся водой из кадки, ему дали одежду местных мужчин — штаны, рубашку, оставив из прежнего кожаные башмаки.
Безуспешными были и попытки узнать о том, где похоронены викинги, погибшие в ночном бою. То же касалось их оружия. По ночам юноше часто снился Хафтур. Веселый, улыбающийся, он что-то говорил, но Олаф не мог разобрать. Иногда ему снилось, что десятки крыс ползут на него, он отбивается, но крысы продолжают вылезать из всех щелей, лезут, лезут, лезут, поблескивая маленькими злыми глазками. Олаф просыпался в холодном поту, сбрасывая с себя кровожадных тварей, но потом замечал, что один, а крыс нет, и снова забывался тяжелым, тревожным сном. Из головы никак не шли слова Ульберта...
Бежать? В этом было нечто непонятное, темное, свей что-то утаивал до поры, но что? Как догадаться и не дать маху? Зачем Ульберту это нужно? Он не пленник, свободный человек, что на самом деле он задумал?
Утром, когда сквозь маленькое оконце, в которое не пролезла бы и голова ребенка, начинал пробиваться рассвет, Олаф уже не спал, долго лежал неподвижно, слушая голоса птиц из близкого леса, а затем и голоса людей, говоривших на языке, странно знакомом ему. Отдельные слова он уже хорошо понимал, они как будто жили в нем уже давно, ожидая своего часа. Еще месяц-другой, и он мог бы заговорить по-здешнему.
Лязгнул засов дубовой двери. Лицо нового стража, невыспавшееся, хмурое, глаза — клочки серого неба, от фигуры дохнуло утренней сыростью:
— Идем...
После завтрака, состоявшего из куска черного хлеба и густой, недосоленной каши, Олафа отвели к Людовиту. Князь в это утро был занят богословской беседой с Калебом. Людовиту казалась странным, что в христианских книгах содержатся не только евангельские тексты, исторические хроники народов, но также и некие жития святых. Святые... Люди, которые приняли муки за веру...
Князю, с детства воспитанному в суровых традициях воина-победителя, было непонятно, зачем терпеть мучения, ради чего? Ради призрачной веры в такого же Бога-мученика, когда-то распятого римскими легионерами в далекой Палестине, и людей... мелких, ничтожных людишек, живущих в убогих лачугах, а то и просто в землянках, и оттого постоянно грязных, прокопченных от дыма, с лицами — невзрачными, глазами — голодными и рыщущими в бесконечных поисках пропитания... За них принять муки?
Людовиту в такие моменты казалось, что он стал жертвой какого-то чудовищного обмана. И христианские короли, которым он старался подражать, принимали эту веру? Своим звериным чутьем князь безошибочно определял, что здесь что-то не так. Но что именно?
