– Да вот показалось, что ты уже скинула ее, – просто объяснила Башар. – Тут прочь из пятна лунного света ступишь – и ты-то еще видна, а вот твое… одеяние совсем невидимым делается.
– А-а… Да нет, подожду еще. Слушай, а ты помнишь, когда это надо делать – сразу как войдем или уже возле самого ложа?
– Помнишь? Может быть, хочешь сказать – знаешь?
– И я тоже… что не помню, то не знаю, – огорченно вздохнула Махпейкер. – Вот беда!
– В Персии с этим легче… – задумчиво констатировала ее подруга.
Потом они посмотрели друг на друга и захихикали. Хотя смешного ничего нет: их ведь в гёзде еще толком даже и не начинали готовить, вот сейчас объяснили кое-что наспех, а про другое и забыли.
Зато что в Персии наложница должна предстать перед своим властелином без единой нитки на теле, но даже после этого ее специальный евнух дополнительно обыскивает, дабы никуда кинжал не ухитрилась спрятать, – все девочки узнавали сразу, едва успев попасть в гарем. Наставницы всячески расписывали, какое это счастье, какая удача – попасть в Блистательную Порту, а не в полудикую Персию, где женщины пребывают у мужчин в подлинном рабстве. Велели благодарить судьбу и радоваться.
Девочки, конечно, благодарили и радовались, причем некоторые даже искренне: совсем еще несмышленые были. А в общем-то даже самым смышленым многое предстоит заучить, прежде чем они дослужатся до высокого звания наложниц султана. Или его наследника, если в «младшем гареме».
На все воля шахзаде, это правильно; но уж больно неожидан и скор оказался его выбор… Как бы не опозориться им… От этого ведь вся дальнейшая жизнь зависит.
Ничего. Самого шахзаде небось тоже не учили, как ему надлежит своих первых наложниц принимать. То есть самое необходимое он, конечно, знает, отрок ведь, не младенец; но весь этот гаремный церемониал во всей его томной утонченности – очень вряд ли. К тому же Ахмед, по всему судя, вообще не любитель церемониалов.
Оценит их как есть. А значит, будет восхищен и очарован, никуда не денется.
* * *
…Когда пришла весть о том, что шахзаде, во изменение своих прошлых слов, прислал какие-то новые распоряжения, они, все трое, были распростерты на мраморной плите посреди харарета, горячего зала: обессиленные после двухчасового пребывания в парной, истомленные, размятые опытными массажистками так, что, казалось, еще немного – и останется только киселем растечься. Лежали, глаза прикрыв, оттого и не заметили, как в зал вбежал евнух Ибрагим; поняли, что это он, когда стук деревянных колодок вдруг оказался заглушен слитным девчоночьим визгом, – малявки при виде Ибрагима заметались, как пичужки в сетях. Иные похватали простыни, а кому не досталось – бросились под скамьи и лежанки, попрятались за спины успевших закутаться подруг, за спину Сафие-султан…
Тут визг и смолк: даже самые младшие девчонки сообразили, что раз бабушка Сафие бесстрастна, значит, не произошло немыслимого, не ворвался в гаремную баню мужчина.
Конечно, только Ибрагим способен такой переполох вызвать. По остальным евнухам сразу понятно, что они лишь оболочки; а вот он красив не бесполой, а настоящей юношеской красотой, обликом молодого мужчины. Гладкая смуглая кожа, упругие мышцы, твердые черты лица, исполненный непокорной отваги взгляд… Даже тонкая полоска усиков на верхней губе сохранилась каким-то чудом.
И все равно лишь малявки могли так обмануться. А они трое – ни в коем случае: они ведь уже… Хм. Положим, двое из них провели в «младшем гареме» столько же времени, что и эти обманувшиеся, лишь Башар побольше… Но все равно они – взрослые, а сегодня ночью станут еще взрослее. Вот.
– Дурехи, – устало произнесла Сафие-султан со своей лежанки у дальней стены и, судя по звуку, отвесила какой-то из младшеньких подзатыльник. – Ну говори уж, какой спешной вести ради тебя принесло…
– Не гневайся, госпожа, – палатный евнух переступил с ноги на ногу, цокнув по горячему полу колодками высоких банных башмаков, будто подкованный скакун, – но шахзаде Ахмед повелел мне сказать следующее…
Дальше он словно бы развернул незримый свиток – и прочитал с него вслух. Причем голосом не своим, а Ахмедовым: слышались в нем этакие вредные мальчишеские интонации, которые для гаремного слуги запретны.
– …И желает сегодня ночью принять у себя в опочивальне двух гёзде из тех трех, на коих давеча остановился его выбор. Имена его не интересуют, но речь идет о двух девушках подобающего их полу роста. Прошу простить, госпожа, это слова шахзаде. А еще он добавил, на всякий случай, что «жирафу, которая могла бы смотреть на потомка Османа сверху», в своей спальне сегодня точно видеть не желает.
Показалось или нет, что евнух чуть выделил слово «сегодня»? И если действительно так, то чье это выделение – Ахмеда или его собственное?
А вот когда прозвучало слово «жирафа», Махпейкер сперва не поняла, о ком это, но тут же всем телом ощутила, как вздрогнула и напряглась Хадидже, лежавшая на массажной плите слева от нее…
Ибрагим закончил говорить. И все снова будто бы услышали, как бесплотно прошелестел в его руках свиток с записью речи шахзаде.
– Porca Madonna… – сквозь зубы процедила валиде-султан. Первое из слов Махпейкер крайне не понравилось, однако она вовремя сообразила, что «бабушка Сафие» не о порке говорит, а как-то нехорошо обзывает Пресвятую Деву… то есть праведницу Марьям, мать пророка Исы, вот так, теперь правильно. – Dio porco, figa puttana…
Какая-то из младших девиц тихонько хихикнула: видать, по рождению хорошо знала итальянские ругательства. Хихикнула – а потом ей пришлось ойкнуть вслед за очередным подзатыльником: рука у старой венецианки не оскудела.
– Ступай, – на сей раз по-турецки сказала женщина, в незапамятном прошлом бывшая Софией Баффо, а теперь давно уже Сафие-султан, валиде-султан, вдова усопшего султана, мать правящего и бабушка будущего. И сопроводила этот свой приказ или разрешение таким жестом, словно еще один подзатыльник отвесила.
Ибрагим, прекрасный евнух, рванул прочь из бани так, что только башмаки застучали.
На какое-то время после этого в харарете повисла тишина. Лишь журчание фонтанчиков доносилось из углов зала и со стороны входа в илыклык, комнату для отдыха.
Сафие поплотнее запахнулась в купальный халат. Конечно, валиде-султан негоже сидеть нагишом даже в комнате для омовений, но Махпейкер всегда подозревала: это не потому, что «бабушка Сафие» строгая ревнительница благопристойности. То есть бывают такие, особенно среди старух за сорок, для кого понятие аврата, срамных частей тела, распространяетcя не просто от пупка до колен, но аж от подбородка до лодыжек. Даже в гареме такие есть, особенно из тех, что были наложницами еще при прошлом султане. И не возразишь ведь им, праведницам гаремным, потому что угораздило же какого-то имама изречь: «Нагота женщин между собой подобна аврату женщины при родном или молочном брате, ибо подобный взор может сопровождаться страстью».
