– Господи, Люся, ну при чем тут это?! – воскликнул Александр Иванович. – В письме говорится о твоем романе с Хвылей?
– Но ты хотя бы помнишь, в чем там суть и из-за чего вышел весь сыр-бор?
– Не помню я! – резко ответил Орлов.
И вдруг спохватился. В голову пришла малодушная мысль, что если сейчас развернуть разговор в иное русло, отвлечь Люсю, предложив ей рассказать поподробнее, то, может быть, все как-то обойдется… Этот прием всегда срабатывал раньше.
– Так что там случилось между Белинским и Гоголем? – спросил он уже совершенно другим тоном, спокойным и миролюбивым, даже заинтересованность сумел изобразить.
– Разность принципиальных позиций. Белинский – сторонник революционных методов преобразования, он считал, что нужно все быстренько порушить, а на руинах так же быстренько вырастет все новое и замечательное. Гоголь – эволюционист, он считал, что начинать надо с каждого конкретного человека, то есть с себя, и тогда мало-помалу мир, населенный изменившимися людьми, изменится тоже. «Неистовый Виссарион», со свойственным многим критикам хамством, грубо оскорбил Гоголя, при этом выдергивал слова из контекста и перевирал заложенный в них смысл. В школе нам, разумеется, ничего этого не объясняли, потому что оба они, и Белинский, и Гоголь, назначены быть классиками, а это следует понимать так, что они априори правы. Оба. Классик не может быть неправ. Но тебе же это совсем не интересно, Орлов.
– Ну почему?..
– Да потому, что я раз десять за последние полгода упоминала это письмо, но ты меня не слушал. Ты об Аллочке думал, надо полагать. Тебе вообще никогда не было интересно то, чем я занимаюсь помимо основной работы. Да и работа моя тебя не сильно волнует. Трудится девочка где-то – и слава богу, за тунеядство не привлекут. Знаешь, друг мой, мне надоело быть вечно младшей.
– Но я…
– Подожди, Саша, не перебивай меня. Раз уж зашел разговор, то я выскажусь до конца. Ты занял по отношению ко мне позицию старшего наставника, который имеет право поучать и контролировать. Я для тебя всегда, с самого начала, была эдакой миленькой дурочкой, которая хороша для ведения домашнего хозяйства и для совместных походов на премьеры и просмотры. Ты насмехался над моими увлечениями, ты не принимал их всерьез, считал их никому не нужным баловством. Ты даже не потрудился заметить, что если я столько лет этим занимаюсь, то, наверное, для меня это все-таки имеет большое значение. Единственное, что ты иногда делал – осекал меня, когда тебе казалось, что я захожу слишком далеко. Да, время от времени ты позволял мне рассказывать тебе о своих находках, но делал это вовсе не потому, что тебе действительно интересно, чем я занимаюсь, а только лишь с целью успокоить меня и отвлечь. Неужели ты думал, что я такая глупая и не вижу этого, не понимаю? Ну ладно, хорошо, для тебя я такая. Но появились люди, которые меня маленькой дурочкой не считают. Люди, которым интересно и нужно то, что я знаю. Люди, готовые со мной обсуждать историю правовой мысли и законодательных реформ. Все, Орлов. Девочка выросла. Назначь теперь Аллочку себе в младшую группу, она значительно моложе меня, у тебя получится. А я от твоей снисходительности устала.
Александр Иванович помолчал, потом спросил негромко:
– Правильно ли я понял, что ты больше не хочешь со мной жить? Ты от меня уходишь?
Людмила Анатольевна вздохнула.
– Да, Саша, я хотела бы уйти от тебя. Но пока некуда.
– А Хвыля? Разве ты не к нему хотела бы уйти?
– К нему. К Андрею. Но если ты не забыл, он все-таки женат. И живет со своей семьей в общаге.
– Разводиться не собирается?
– Не знаю, мы это не обсуждали.
– Так обсудите.
– Обсудим, – кивнула жена, – обязательно обсудим. А пока тебе придется потерпеть мое присутствие здесь. Другого жилья у меня нет. Обещаю, что не буду слишком долго тебя мучить. Поговорю со знакомыми, может, у кого-то на даче можно перекантоваться.
– У нас тоже есть дача, – растерянно проговорил Александр Иванович. – Почему ты не рассматриваешь такой вариант?
– Наша дача не приспособлена для жизни в ней зимой, она летняя, хотя на первое время, конечно, сойдет, до холодов. Но она далеко. Чтобы каждый день ездить на работу и возвращаться туда ночевать, нужна машина.
– Возьми нашу машину.
Он готов был предлагать все что угодно и пойти на любые условия, лишь бы Люсенька была довольна, лишь бы ей было хорошо. Потому что он сам виноват. Виноват во всем, что произошло. Сперва побоялся оказаться евреем в немецком плену. Потом побоялся признаваться в подмене документов, потому что испугался и огульных репрессий, под напором которых в лагеря отправляли людей сотнями и тысячами, ни в чем не разбираясь и ни во что не вникая, и нарастающего в стране антисемитизма. Потом побоялся быть откровенным с Люсенькой, которая была на десять лет младше. Да, он любил ее, но был уверен: не поймет. Не примет. И тем самым Александр Иванович изначально отрезал для себя возможность партнерских отношений в браке. Ибо равенство возможно только там, где есть полная искренность и открытость. А там, где нет равенства, остаются только два варианта отношений неравенства: либо подчиненность, либо господство. То есть ты или подкаблучник, или старший. Он выбрал роль старшего. Мудрого. Знающего, как и что нужно делать. Ему казалось, что это правильно, разумно. Ведь Александр Орлов – фронтовик, имеющий и боевые ранения, и награды, да и старше жены на целых десять лет. Разве могло сложиться как-то иначе?
И вот теперь оказалось, что все было неправильно. Сначала Алла, теперь Люся… Почему, ну почему так сложилось? Неужели самое обыкновенное, самое понятное стремление выжить может привести к таким катастрофическим последствиям?
* * *
Так бывало у него всегда, с самого детства: в стрессовой ситуации Миша Штейнберг становился собранным и сосредоточенным, хладнокровным и рассудительным, но потом наступал откат, в период которого он то плакал, то смеялся, плохо понимал обращенные к нему слова и реагировал на них неадекватно. В начальных классах школы у Миши действительно были проблемы с устными ответами на уроках, но корень их был вовсе не в том, что мальчик боялся или волновался, а в самом обыкновенном косноязычии и отсутствии навыка внятного и последовательного изложения мысли. Этот порок был вполне успешно побежден совместными усилиями бабушки и учительницы.
Отец, Иосиф Ефимович, часто говорил сыну:
– Ты, Миша, можешь стать хорошим хирургом, у операционного стола никогда не растеряешься, не запаникуешь, если что-то пойдет не так, сохранишь спокойствие. Это очень важное качество. Но тебе нужна такая жена, которая будет тебя держать в ежовых рукавицах, иначе после каждой серьезной операции ты будешь пить и очень быстро сопьешься.
Когда Александр Иванович понял, что у него есть дочь, считающая своего отца, Михаила Штейнберга, погибшим на войне, он сумел сохранить самообладание и ничем не выдал того, каким сильным оказался удар. Но только теперь, после разговора с женой, Орлов вдруг осознал, каким мощным и длительным оказался период отката. Три года! Три года он почти ничего не видел и не слышал вокруг себя, кроме одного: у него есть дочь и внук. Вспомнилась встреча Нового, 1980, года на даче у Максуда Рустамова. По разговорам, которые там велись, и по тому, как активно участвовала в них Люсенька, уже тогда можно было понять, что эти люди интереснее ей и ближе, чем правильный и всего опасающийся муж. А по тому, как обнимал ее Андрей Хвыля, можно было сделать вывод о степени их близости. Все можно было, можно было… Еще тогда… И эта Инна, подружка Макса, полупьяная, привалившаяся к стоящему на крыльце Орлову… Что она тогда говорила? «Провинциальная вышивка крестиком… Простой обмен был бы элегантнее…» В тот момент Александр Иванович счел ее слова пьяным бредом и не обратил внимания на них. А ведь сказано это было как раз в тот момент, когда Люсенька танцевала с хозяином дачи. Инна приревновала, она сочла, что ее друг флиртует с женой Орлова, а сам Орлов ухаживает за Аллой. Под «простым обменом» Инна, похоже, имела в виду, что поскольку у Орлова роман с женой режиссера, то будет вполне естественным, если у Людмилы Анатольевны сложатся отношения с самим режиссером. Или они к тому моменту уже сложились? И все обо всем знали? Все, кроме самого Александра Ивановича и Аллочки.
