— Садитесь, — грозно сказал Облонков, приглашая меня к столу.
— Мы работаем… — начал я доклад, но он грубо перебил меня:
— Хватит, Литвинов, мы уже устали от вашего вранья.
— Я не понял вас, — разозлился я, — почему такой тон?
— Другого вы не заслуживаете, — сурово произнес Дубов. — Сегодня утром вы нам врали о том, что никогда не знали банкира Цфасмана. У нас есть доказательство вашей неискренности.
— Какое доказательство? — Я все еще не понимал, насколько трудное у меня положение.
— Самое убедительное! — закричал Дубов. — Вы позорите вашу службу, подполковник Литвинов.
— Не понимаю, что вообще здесь происходит! — рассвирепел я. Бесстыжие люди. Вызвали и несут черт знает что. А если учесть, что все это происходит в кабинете человека, который наверняка причастен к преступлению, то действительно свихнуться можно.
— Он не понимает, — Дубов упивался ролью прокурора. А Облонков молчал. Смотрел на меня и пока молчал. Очевидно, он начал что-то понимать. Возможно, почувствовал, что я знаю о смерти Семена Алексеевича гораздо больше, чем говорю. Или просто решил дать возможность для начала покусать меня прокурору. Он ведь понимал, что обвинение в убийстве нельзя строить только на магнитофонной записи. Тем более искусно препарированной.
— Что случилось? — спросил я Облонкова.
— Мы получили из ФСБ копию записи одного разговора. Они вели наблюдение за банкиром Цфасманом.
Я начинал понимать, что произошло. Случилось невероятное. Все разговоры банкира записывали сотрудники ФСБ. Я должен был догадаться и не звонить Цфасману. Кто-то сообщил о возможной связи Цфасмана и Семена Алексеевича. Кто-то узнал, что они разговаривали в день убийства Семена Алексеевича. И этот кто-то мог сделать вывод, что банкир знал о подозрениях Семена Алексеевича. Или, еще хуже, банкир сам был в курсе всех авантюр, а его разговор с Семеном Алексеевичем только усугубил подозрение. И мой звонок лег уже на диктофоны ФСБ, которые записали нашу беседу. Но там, кажется, ничего страшного не было. Хотя все равно я не имел права звонить свидетелю, чья фамилия была связана с моей жирной чертой. Не имел права и ни за что бы не позвонил, если бы не Игорь, ради которого все это делалось.
Но еще большее изумление я испытал, когда услышал запись. Это была копия записи моего разговора. Но не весь разговор. Сначала раздался голос банкира:
«Слушаю вас».
Кто-то рядом просигналил, негромко выругался. И в этот момент я услышал свой голос. Никогда не думал, что у меня может быть такой просительный голос.
" — Извините меня, Марк Александрович. Я звоню насчет лечения.
— Какого лечения?
— Насчет мальчика. С вами говорил Семен Алексеевич…" — У меня по-прежнему такой жалкий голос. Никогда в жизни и ни у кого ничего не буду просить, чтобы так не унижаться.
«Никто со мной не говорил, — прозвучал раздраженный голос Цфасмана. — Никакого мальчика я не знаю. И Семена Алексеевича не знаю. И про лечение первый раз в жизни слышу».
«Извините, — я все еще пытаюсь ему что-то сказать, — но…»
«Я же вам русским языком говорю, что ничего не знаю, — ставит меня на место банкир. — И мне никто не звонил. Извините меня, но это недоразумение. До свидания. — Он отключается, но запись еще работает, и я слышу его полный ненависти голос: — Сукины дети…»
Пленка кончилась. Значит, банкир Цфасман именно так назвал меня и погибшего Семена Алексеевича. И, может быть, моего мальчика. Значит, мы все сукины дети. В этот момент я даже пожалел, что он погиб. Но долго переживать мне не дали.
— Что вы можете сказать по поводу этой пленки? — спросил меня Облонков.
— Ничего. Я сказал вам утром, что незнаком с банкиром Цфасманом, и из пленки ясно, что я действительно не был с ним знаком.
— Не нужно делать из нас дураков! — закричал заместитель прокурора. — Вы сказали, что вообще его не знали и никогда с ним не разговаривали.
— Неправда, — возразил я, — утром я вам сказал, что никогда с ним не встречался и его не знаю. Это соответствует действительности. Я не сказал, что никогда с ним не разговаривал.
— Он издевается, — возмущенно заявил Дубов.
— Вы понимаете, Литвинов, насколько шатко ваше положение?! — взорвался Облонков. — Эта пленка — очень серьезное обвинение в ваш адрес.
— Какое обвинение, — не выдержал я, — какое обвинение? Я звонил этому ублюдочному толстосуму, чтобы взять деньги на лечение своего сына. Семен Алексеевич именно поэтому провел черту, соединяя его фамилию с моей. Он с ним договаривался о спонсорской помощи. А банкир от всего отказался.
— И тогда вы решили его убить? — в лоб спросил Дубов.
Вот тут я вскочил на ноги. Понимал, что нужно сдержаться, помолчать, понимал, что глупо так вести себя, и все равно сорвался. Особенно когда увидел мерзкую усмешку на лице Облонкова. Мы не любили друг друга давно. Может быть, и потому, что подсознательно чувствовали, что когда-нибудь наступит момент противостояния.
— Я никого не убивал. Знаю, что такое честь офицера. И по туалетам я никогда не прятался, чтобы устраивать заговоры. — Я видел, как вытянулось лицо Облонкова, как задрожали его губы, как побежали в испуге глаза. — Я объяснил вам все, как было на самом деле, — я обращался уже только к заместителю прокурора. — Семен Алексеевич был не просто моим наставником. Он был мне другом, учителем, вторым отцом. И я найду тех, кто его убил, чего бы мне это ни стоило. А банкир должен был помочь мне и в последний момент, узнав, что Семен Алексеевич убит, решил отказаться. И за что его убили, я не представляю. Наверное, как раз из-за подобных штучек.
— Перестаньте, — попытался остановить меня вскочивший Дубов. — При чем тут мальчик?
— Вот, — закричал я, пытаясь достать из кармана договор аренды. И совсем забыв, что у меня в кармане были деньги. Договор вылетел вместе с деньгами. Резинка, связывающая пачку, лопнула, и деньги эффектно рассыпались по комнате.
Дубов вскрикнул. Облонков смотрел на меня во все глаза, и тут я сказал свою главную, решающую фразу:
— Во всяком случае, это не те деньги, которые нужно было переправлять!
И сразу пожалел, что сказал. Я стоял, глядя на Облонкова. Дубов остановился чуть в стороне. Хозяин кабинета сидел. И наступило молчание. Гробовое молчание. Дубов смотрел на потерявшего лицо Облонкова. Тот все понял. Понял по моей последней реплике. Даже если он до этого еще сомневался, я не позволил ему оставить хоть один шанс на сомнения. Он сразу просчитал, кто сообщил Семену Алексеевичу о возможной переправке денег. Я видел, как менялось его лицо. Как осознание моего участия пробуждало в нем досаду, злость, гнев, ужас. Страх. Вся гамма ощущений читалась на его лице. Вернее, в его расширяющихся от ужаса зрачках. Мы смотрели друг другу в глаза. И оба сознавали, что знаем степень причастности каждого к убийству Семена Алексеевича. Это был момент истины, когда говорить необязательно, можно чувствовать состояние сидящего напротив тебя человека.
