– Что это с ними? – спросил изумленный экстрасенс. – Второй раз вижу такое. Первый был, когда Лена ушла…
– … и мы с тобой поддали, как следует, – закончил за него Эдуард. И пояснил: – Жену его Леной звали. Бывшую. Это она начало фарфоровой коллекции положила. А потом… Давай, Леня, я попробую.
Эдуард потянулся к своему коллеге за рамками, но теперь уже Карнаухов остановил его:
– Подождите, мужики. Мне выйти надо.
Григорий поднялся из-за стола и, старательно удерживая равновесие, вышел в коридор. Сюда выходило несколько дверей. Открыв одну, он обнаружил, что она скрывает за собой встроенный платяной шкаф. Другая вела в маленькую спальню с неряшливо заправленной двухместной кроватью. Подумав, что рыскать по всей квартире в поисках туалета не слишком уместно, Карнаухов решил призвать на помощь хозяина или Эдуарда. Вернувшись к гостиной, дверь в которую была прикрыта неплотно, он уже взялся за ручку, но сразу отпустил ее. Сквозь щель было отчетливо видно, как экстрасенсы, сгрудясь у прикрученных к столу рамок, по очереди охватывали ладонями цилиндрические основания и что-то горячо нашептывали. Концы же проволок при этом, несмотря на все увещевания, оставались неподвижными.
Стараясь шагать бесшумно, Карнаухов вернулся к неисследованным еще дверям и сразу отыскал ведущую в туалет. Возвращаясь, он нарочито громко сдернул ручку сливного бачка, зацепил ногой тазик у стенки, со стуком захлопнул дверь. Экстрасенсы, как ни в чем не бывало, сидели на своих местах и с отсутствующим видом, смотрели в разные стороны. Не присаживаясь, Канаухов разлил остатки и предложил выпить за крепкую мужскую дружбу, которая надежней и верней любых лекарств. Оба врача с готовностью вскочили и сдвинули стаканы. Три последних кружка колбасы мгновенно перемололись в крепких мужских челюстях. Эдуард внимательно осмотрел опустевшую посуду и поднял глаза на Карнаухова.
– Видишь ли, Григорий, мы тут немного посовещались и решили, что определять с помощью рамок злоумышленника, стащившего в твоей мастерской несколько железяк, пусть и дорогих, не вполне этично. Помогающая нам сила дана для исцеления, а не для обличения, и если использовать ее не по назначению… К тому же экстрасенсорное провиденье не может служить доказательством. Представь, что ты придешь и на такой основе укажешь на конкретного человека. Тут не только пробой в чакре, тут и по физиономии схлопотать недолго! Так что…
– Все верно, мужики! – Карнаухов поднял руку с раскрытой ладонью – жестом понимания. – Я и сам так подумал. Вы и без того мне очень помогли. Спасибо. А теперь мне пора. Верочка у меня – женщина строгая.
– Ни пуха! – пожелал Эдуард, а Леонид Ипполитович обнял Карнаухова и таки чмокнул его мокрыми губами в щеку.
Все трое, толпясь, направились в коридор. Карнаухов выходил последним и, уже на пороге, вдруг ощутив за спиной какое-то движение, оглянулся. Люстра под потолком ярко освещала гостиную, блики от фарфора слепили глаза, и статуэтки казались ожившими. Взмахнула крыльями нахохлившаяся сова. Пастушка на серванте переступила с ноги на ногу и – Карнаухов готов был поклясться – опустив правую руку с платочком, подняла вверх левую, пустую. Ее партнер присел ниже. Аист запустил клюв в бочонок своего соседа…
Карнаухов отвел глаза от фарфорового безумия и увидел, как за опустевшим столом трижды сошлись и разошлись, словно в прощальном приветствии, оставленные им рамки.
Англетер
– За твою удачу! – сказал Фельдман, поднимая бокал с шампанским.
– За нашу! – скромно поправил я.
– За нашу, конечно, тоже. Но нам всем повезло, что мостике оказался именно ты. Удача – редкая птица. И уж если родился в рубашке – не вылезай из нее.
– Спасибо. Не буду.
Мы выпили, и я невольно, словно пробуя на ошупь, пригладил пальцами волосы на голове чуть выше правой височной части. Ровно там, где неделю назад, в одночасье, прямо на капитанском мостике, у меня появилась первая в моей жизни седая прядка.
Заметил я ее, конечно, не сразу, фактически лишь на следующее утро, когда с электробритвой в руках подошел к зеркалу над умывальником в моей каюте. Возникла же она, без сомнения, накануне вечером, когда мы при сильном тумане, подходили к датским проливам. На экране радара возникало все больше отметок, но особых помех для нашего теплохода они не вызывали, и я не нервничал. Пока на экране прямо по курсу и всего в трех морских милях от нас не возникла яркая, быстро приближающаяся световая отметка. Капитана на мостике не было, вызывать его по мелочам, как мне казалось, я не стал и, чуть подумав, дал команду рулевому отвернуть вправо на десять градусов. Минуту спустя отметка вновь отбивалась прямо по курсу, но уже значительно ближе. Мы отвернули еще на десять градусов. Отметка каким-то мистическим образом вновь оказалась прямо перед нами. Оторвавшись от экрана, я посмотрел вперед и в тот же миг увидел огни идущего на нас, словно в лобовую атаку, корабля.
– Право на борт! – заорал я, прыгая к судовому телеграфу и переводя ручку в положение «Полный назад». Несколько секунд мы еще двигались по-прежнему, потом палуба под ногами отчаянно задрожала, будто ровная водная гладь превратилась в ухабистую дорогу, по бортам закипели противящиеся движению вперед пенные буруны, но было уже поздно. Я ясно видел, что все мои отчаянные маневры не в силах отвести от нас неуклонно надвигающийся корпус встречного судна. Не такого уж большого, вполовину нашего размера, с застывшей в ужасе на его капитанском мостике группой людей, жить которым, скорей всего, осталось считанные секунды.
О чем я думал в эти мгновения? Кажется, обо всем. Даже о неизбежном судебном приговоре за катастрофу с человеческими жертвами. Сколько мне дадут? 15 лет? 20? Значит, выйду я уже сорока или сорока пяти летним стариком, у которого не осталось ничего, ради чего стоит жить…
До катастрофы оставалось двадцать метров. Десять. Корпус встречного судна скользнул влево, миновал наш усиленный для резки льда форштевень, бесшумно покатился вдоль нашего борта не более чем в двух – трех метрах от него и.… исчез в тумане.
Я перевел ручку телеграфа на «стоп», повернулся к рулевому и увидел, что в рулевой рубке полно людей. Наш корпулентный, похожий на штангиста-тяжеловеса старший механик Иванычев. Единственный в экипаже очкарик – радист Берзиньш. Старший помощник капитана Фельдман. И сам капитан – седой, растрепанный, дорабатывающий последний пред пенсионный год. Тяжело ступая облаченными в домашние тапочки ногами, он подошел ко мне вплотную, положил руку на плечо и сказал, впервые на «ты»:
– Ты все сделал правильно. Но мы оба родились в рубашках.
Сколько он находился на мостике на самом деле, не знаю. Больше мы на эту тему не говорили. Прежде всего, капитану пришлось бы признать, что он грубо нарушил устав, оставив меня, молодого и не слишком еще опытного штурмана одного в особо сложных условиях плавания. Сам же я, раз за разом прокручивая в уме ситуацию, понимал, что нарушил одно из ключевых правил ХОРОШЕЙ МОРСКОЙ ПРАКТИКИ: каждое действие должно быть последовательным и решительным. Не мелкими дерганиями по пять – десять градусов, а сразу право на борт! И раз уж «рубашка» дала мне шанс исправиться…
