Выбор нарядов – тоже удовольствие. Ах, какая парча, какой шелк цвета светлого вина, бархат такой расцветки, что она и названия ему не знала, – вроде сероватых сумерек с лиловым отсветом… Малфрида перебирала шуршащие ткани, а потом они с Невеной решили, что облачится она в тугой шелк малинового цвета с золотой оторочкой по подолу, с накладками из каменьев в виде цветов диковинных. Одеяние плотное, тяжелое, в таком придется вышагивать горделиво и чинно. Особенно после того, как Невена уложила волосы чародейки в высокую прическу-прополому
[81]. Малфрида поглядела на себя в полированное металлическое зеркало – и не узнала. Глаза, обведенные сурьмой, кажутся строгими и загадочными, губы подкрашены кармином, отчего смотрятся вызывающе. А голова с прической-башней показалась такой большой!.. Чтобы это пышное сооружение из валиков и буклей удерживалось на месте, Невена скрепила его золотой диадемой с расходящимися над бровями зубцами наподобие лучей восходящего солнца. А еще украшения, подвески, кольца! Двинешься – зазвенишь вся.
Когда чародейка оторвалась от зеркала и встала, Невена и прислужницы заахали, замахали руками – не так стремительно, госпожа, двигайтесь плавно, медленно, чтобы прическа не скособочилась, голову держите величаво и ровно, не склоняя! Так полагается!
Малфрида ощутила себя едва ли не в оковах. Да ну их всех!
Служанки едва не плакали, когда эта дикарка принялась вытаскивать из прически булавки, срывать парчовую тесьму, а затем тряхнула головой так, что волосы рассыпались по плечам каскадом.
– Башню из меня неповоротливую сделали, дурищи… Что же мне теперь, даже головы не повернуть, вышагивать, будто аршин проглотила? Дайте-ка сюда гребень!
Так и вышла из покоев в византийском парадном наряде и струящимися до бедер блестящими черными, как смоль, волосами. Только венец с расходящимися надо лбом зубцами-лучиками оставила ведьма – уж больно хорош.
Она шла сводчатыми переходами, такая великолепная и по-варварски прекрасная, что встречные застывали, открыв рты, но при этом не забывая кланяться. Чародейка же шествовала мимо, ни на кого не обращая внимания. Лишь когда оказалась в тронном зале – столь огромном, что его своды поддерживали ряды великолепных малахитовых колонн, – огляделась по сторонам.
Здесь было людно, нарядные гости толпились у стен с пестрой мозаикой; полы были крыты мерцающим мрамором с зеленоватыми разводами. В дальнем конце помещения на возвышении стояло несколько тронных кресел, а присутствующие держались на почтительном отдалении – кто поодиночке, кто небольшими группами. Как заметила чародейка, тут было немало болгарских бояр, обряженных, как ромеи, и так же церемонно державшихся. Но было и немало русских витязей в военном облачении, доспехи у всех начищены до блеска, на пластинах нагрудных отражаются блики факелов. Факелы пылали и в настенных стойках, и на подвешенной на цепях люстре под сводом. От этого в зале было празднично, но и нестерпимо жарко.
Малфрида обвела взглядом зал, выискивая знакомые лица. Улыбнулась Инкмору, обменялась лукавым взглядом со Свенельдом, даже гололобого Йовко с его прядью-косой приветствовала кивком. Калокир стоял неподалеку от тронного возвышения вместе с каким-то священнослужителем и почтенного вида ромеем в лимонно-желтой хламиде. Она направилась к ним, но Калокир, едва завидев ее, шагнул навстречу:
– Я ведь велел твоим женщинам обрядить тебя, как знатную патрикию. А ты…
– Башню воздвигать на голове не позволю! – с ходу отрезала чародейка. – Или такой тебе не нравлюсь?
Он больше не упрекал ее. Чинно представил ей своих спутников – преподобного Феофила и досточтимого патрикия Эратика. Оба улыбались, она же была серьезна. Что она тут забыла? Не надеется же Калокир, что она под благословение попа Феофила преклонит колени? Дожилась чародейка – стоит со святошей христианским и слушает то, что переводит ей Калокир: дескать, настоятель Феофил был уверен, что женщины у славян все светлоглазые и светловолосые, а досточтимая дама словно прибыла из самой Сирии! Да что этот жрец Распятого в славянках смыслит!
Малфриде даже стоять рядом с христианским священником было неприятно. И когда к ним приблизился худощавый и сутуловатый мужчина со знакомым лицом, она обрадовалась, что есть повод отвлечься.
– Глеб! Княжич Глеб! Или… тебя теперь положено называть князем Глебом?
Это был старший брат Святослава, давно отказавшийся от власти, преданный христианству и живший на родине скромно и уединенно. Святослав настоял на том, чтобы он отправился с ним в этот поход, и тут ему довелось охранять проходы в горах Хемы, отделявших Болгарию от византийских владений.
Сейчас Глеб смотрел на Малфриду с мягкой полуулыбкой. Лицо у него было кроткое, голубые глаза смотрели приветливо, но некая слабость чувствовалась в его мягких губах, обрамленных подстриженной клином на ромейский манер бородкой. Да и вырядился он тоже по ромейской моде – в темные, почти монашеские одежды.
– Я рад тебе, Малфрида. Тем более рад, что, как мне сообщили, ты ныне не можешь заниматься своим чародейством!..
– А ведь некогда именно это тебя и влекло, – игриво улыбнулась Малфрида. – Помнишь, как просил меня чудеса всяческие устраивать?
– Не забыл. Помню и то, как ты меня ради этого заставляла отречься от истинной веры.
– От чужой веры, – нахмурилась Малфрида. – Или забыл, как в земле новгородской ты посещал великое капище Перыни?
[82]
Приветливая улыбка Глеба стала меркнуть. Некогда он был страстно влюблен в Малфриду, но теперь… Отходя от нее, он даже совершил крестное знамение.
Тут в зале началось движение. Все расступались, отовсюду слышалось: «Святослав! Святослав!»
Князь вошел вместе с ханом Курей и венгерским царевичем Акосом. Куря был весь в парче и звенящих подвесках, у нарядного Акоса на пышной меховой шапке колыхался султан из белых перьев, но Святослав шел с непокрытой головой, легкий, стремительный и вместе с тем величавый. Недаром все эти бояре и священники склонились перед ним, словно трава под порывом ветра. И Калокир склонился, и его спутники-ромеи. А вот русы стояли прямо. Не было у витязей привычки чуть что спину гнуть, хотя во взглядах их читалась гордость за князя-победителя.
Малфрида смотрела на Святослава – и на душе теплело. Никакой показной роскоши, только светлая, ладно подогнанная полотняная одежда. Голова чисто выбрита, и лишь единственный клок светлых волос свисает набок, длинные усы огибают твердо сжатые губы, а в ухе поблескивает рубином золотая серьга.
Князь взошел на помост и небрежно опустился в тронное кресло. По правую руку сел Куря и сразу засучил ногами в узорчатых сапожках – непривычно было печенегу на высоком седалище. По левую руку подле Святослава опустился царевич венгерский, а рядом с ним тихо сел Глеб в темных одеждах. Глеб выглядел среди них самым пожилым и каким-то смиренным, но все же Святослав прежде всего к нему обратился, сказал что-то приветливое. Последнее свободное кресло на возвышении занял князь-воевода Свенельд. Вот и сидел Святослав в окружении союзников – как первый среди них, но и как равный.
