В этот раз через ограждение не полезли, смотрели на узников сквозь колючую проволоку, заложив руки в скрипящих перчатках за спины.
– Узнаёте нас? – спросил я, не адресуясь ни к кому персонально. – Вот выпала судьба свидеться ещё разок…
Страусы за время зимы обросли не столько перьями, сколько уже даже какой-то, не знаю, шерстью, что ли. Взгляды у них стали осмысленней. Стояли плотной заснеженной кучей, сварливо ворочая гнусными головёнками на змеиных шеях.
– Как ты у них яйца отбираешь, Кеша? – прервал тягостное молчание Б-ч.
Кеша вздохнул.
– Я думаю, он им ещё и заносит, – задумчиво предположил я, – долю честную с оборота. Посмотри на их рожи, у них уже государство формируется, они на этапе военной демократии сейчас. Как гунны.
С неба на лысую голову бесполезного Федюнина падали крупные снежинки.
Из всех бизнес-проектов, которые Федюнин вытащил из своего огненного подсознания, страусиный я считаю наиболее удавшимся.
Интуиция
– Понимаешь, Федюнин, – говорил я задушевным образом в трубку, – ты должен прислушиваться к своей интуиции, к тонким настройкам своей души. И если тебе кажется, что пьяная макака режет тебе ногу пилой, зажатой в красной заднице, наигрывая при этом на гармонике дикие темы, то скорее всего так оно и есть. То есть это точно обезьяна и она точно елозит по твоей ноге. Никаких сомнений, Кеша, никаких… Гусерль, да, помнишь. Не показалось это тебе, не почудилось. Ты так живешь, Кеша, ты так существуешь. Это твой мир. Мы в нём – я имею в виду близких твоих, кстати, тоже – как-то ютимся. Наряду с обезьяной, погонями, страусоводством, крышеванием стоматологий и утренними кошмарами в застенках. Никто не виноват, что всё в твоей жизни – правда. И правда эта кошмарна. Прими это с достоинством. Обезьянку назови Глаша. Обеспечь ей условия, разговаривай с ней. А не со мной в три ночи. Понял меня, дорогой? Понял?! Лечись уже, а не названивай мне в испарине. Я тебя иначе, хороший мой, прокляну, не знаю, от церкви отлучу, что ли…
Холера
Самой удачной шуткой Иннокентия Сергеевича Федюнина была шутка в поезде Москва – Самара. В 1992 году.
С той легендарной поры Иннокентий Сергеевич нашутил очень много. Но по моему завистливому мнению, уровень «Шутка – 92» ещё не достигнут, хотя и жертвы уже были, и крики, и вытянувшиеся лица друзей, и хриплый крик моего попугая: «Прекратите! Прекратите!»
В 1992 году Иннокентий Сергеевич работал следователем. Он вёл очень важные дела. Потому что был молод, полон сил и амбиций, и здоровый был до умоисступления. Он и сейчас очень крепок, наш старина Розенбом, а тогда просто ужас наводил. Моя голова, например, помещалась в его ладонях без остатка.
Он иногда отрабатывал на мне следственные действия. Поэтому у меня левое ухо больше правого немного и нос сломан в двух местах, а у Иннокентия Сергеевича на память от наших весёлых стартов сломанный палец имеется и залеченная травма колена.
Перед дождём и палец, и колено у Кеши начинают болеть. Он, со значением глядя на меня, их потирает. Глаза его при этом на секунду вспыхивают прежними адовыми искорками, но телесная обильность и сытое житьё уже не дают ему возможности, как прежде, с рыком броситься на меня, сидящего через стол напротив.
И вот возвращаемся мы из Москвы в Самару. На очень хорошем фирменном поезде. В купе натоплено до состояния обморока. Натоплено, надышано копченой колбасой, курами и яйцами, окна в запотелых потёках, понизу стелется запах чехони, чуть поверх носочная гамма, негромкая такая, отдушкой, выше носочной темы – прослойка запаха табачка из сортира, угольком попахивает уютным, поверх композиции наши красные лица как бы выныривают, и вот тут уж запах водочки и пива в перегарной форме. Хорошее купе.
У соседей так же мило. Но там, у соседей, ещё женщины ехали, поэтому традиционное созвучие ароматов дополняет цветочный освежитель, лак для волос, дезодорант – подъезжаем ведь к Самаре, надо соответствовать.
Короче, не вагон, а окопы под Верденом.
В Москве Кеша купил себе двухкассетный магнитофон, чтобы записывать в перерывах между прослушиванием «Депеш Мод» признательные показания.
Всю дорогу Кеша с магнитофоном забавлялся. Запишет какую-то свою мысль. Или споёт чего. Послушает. Понимает, что во втором куплете слажал. Записывает песнь ещё раз. Послушает. Понимает, что во втором куплете слажал… И так до Рузаевки примерно.
Уснул я уж не помню как, но крепко, огорчённо в полудрёме выговаривая проводнице за женскую её черствость. А Кеша всё с магнитофоном забавлялся, судя по всему.
И вот подъезжаем мы к Самаре. Сызрань проехали. Я из туалета в перчатках выхожу зимних. Я же поклонник гигиены. Пытаюсь руками в зимних перчатках что-то там на себе застегнуть дополнительно. Но вагон мотает, а утро тогда для меня было недобрым. Не очень выходило пуговицы застёгивать в зимних перчатках. Но я не сдаюсь и всё пробую, упершись головой в стену вагона, поёрзывая по половику ботами.
И тут на весь вагон раздаётся такой механический голос с дребезжинкой, как в фильмах про войну: «Граждане пассажиры! Просьба по прибытии на станцию Самара не покидать вагонов до приезда «скорой помощи»! В Самаре – ХОЛЕРА! Проводникам составить списки родственников пассажиров своих вагонов! Повторяем. В Самаре холера…»
И хрипение такое, как в бункере, когда дверь закручивают на винты под ор детей и выстрелы охраны.
Я ухо подёргал. Которое у меня побольше. А объявление повторяется. И доносится всё это из репродукторов купейных. По всему вагону. И в тамбуре слышно. Проводница, белая, как некогда её простыни, на ощупь выходит из своего закутка. Рожи пассажиров из всех дверей высовываются. Я в зимних перчатках вспоминаю, что на мне тренировочные штаны и пуговицы я зря на них пытаюсь застегнуть. Не могу вспомнить имена родственников для списка. Глазго, там вроде сёстры, да, блин, какой Глазго, мама в Стокгольме, бабушка… бабушка в Самаре! А там холера. Называть бабушку или нет?..
Жена! У меня же жена! И первая ещё жена! И следующая жена, выходит, тоже в Самаре! Так ведь я совсем-совсем без жён останусь… Если вспомню для списка.
И видно по всему, что у многих пассажиров нет веры в добрую силу карательной эпидемиологии.
Вот реально, честно, на три минуты погрузился в реалии Гражданской войны. Всем нутром, загривком почувствовал, что вот так живёшь-живёшь, и бац, Петроград, Киев, железная дорога, Одесса, тиф, холера, смерть в чумном бараке в пенсне на заострившемся носу. И так жить захотелось, и чтобы все живы были. Так захотелось! И запахи эти жуткие, и рожи эти гнусные – всё таким хорошим показалось, настоящим, почти родным. Хорошим. Спросите у меня, что такое катарсис – вот для меня это был он.
Потом волшебство развеялось. Выяснилось, что ранее Кеша со своим удостоверением пошёл поправить здоровье. Из знания жизни следуя, магнитофон с собой прихватил и подружился с вагоном-рестораном. Поправившись и подружившись, Кеша зашёл в служебное помещение и убедил начсостав поезда, что вот эту запись надо прокрутить три раза, что это специальный сигнал для специальной группы.
