От всего этого веяло таким счастьем, покоем, таким постоянством, что от этого становилось и хорошо, и грустно одновременно.
Евгения Сергеевна много читала и много спала. Подолгу гуляла с собакой – то в поле, то в лесу. Ходила на речку, заросшую тиной и кувшинками, зеленую и холодную, с мелким и узким, очень скользким, рыжим от глины берегом.
Лада яростно вбегала в воду и поднимала оглушительный лай.
А после купания от нее долго пахло болотом и тиной.
К дачной жизни они почти приноровились. А вот зима страшила – про нее Евгения Сергеевна старалась не думать.
Нужно было запастись дровами: старая печь «сжирала» немного, но… «есть» просила.
К своему удивлению и смеху, собрала «урожай» крыжовника и черной смородины. Сварила варенье. «На зиму», – грустно пошутила Евгения Сергеевна.
В сентябре набрала кучу опят и рядовок. От нечего делать засолила три банки. У соседа, знатного садовода, купила два мешка картошки и полмешка лука. Сосед – в благодарность, что ли – притащил ей три огромных кочана капусты. «Солите, Женечка! Витамины!»
Она и засолила. Получилось большое ведро.
«Вот и проживем, Ладуня!» – смеялась Евгения Сергеевна. – А куда нам деваться?»
Летом все было довольно приятно и весело.
Но подступала зима.
Конец октября оказался дождливым и очень холодным. С неба лилось без устали и перерыва. Дрова отсырели и плохо разгорались.
Собаку на улицу выгнать было сложно – дождь она не любила и жалобно скулила. Выбегала за калитку на полминуты – «по своим делам» – и тут же рвалась домой.
Поселок опустел. Почти все разъехались. В доме наискосок жил одинокий вдовец Луконидин – высоченный и худющий, одетый в кошмарные старые тряпки и очень похожий на огородное пугало.
Его городская квартира была отдана детям. С невесткой сварливый дед не ужился и лет десять назад переехал в поселок – окончательно и насовсем.
Дед был суров и необщителен. Но все равно было приятно видеть его горящее окно по вечерам. Все-таки живая душа рядом…
На соседней улице жила семья беженцев из Чечни. Свою дачку им милостиво и благородно отдали московские родственники.
Это была пожилая пара – учительница и инженер. Иногда, примерно раз в неделю, учительница заходила к соседке попить чаю и посетовать на нелегкую жизнь.
– Все ведь оставили, Женя! – с горечью говорила она. – Дом прекрасный, сад! Всю жизнь строили этот дом, всю жизнь улучшали – то кухню, то мебель новую покупали. Погреб, гараж. Оставили все… Знакомых, друзей! Все бросили! Просто бежали!
И что в итоге? Сидим тут в конуре, да еще и в чужой! С милостыни живем, получается… – И она начинала горестно плакать.
Евгении Сергеевне было жалко ее. Утешала, как могла:
– Вы живы, Танечка! И ты, и супруг! Вас приютили! Вы не на улице и не в подвале. Вы вдвоем! Что делать… Так получилось…
Таня приносила чеченское угощение, чепалгаш – вкуснейшие лепешки с творогом или картошкой.
Еще в поселке жил чокнутый Альбертик – немолодой мужчина с явными отклонениями. Тихий и несчастный. Альбертик тащил с помоек все, что попадалось: поломанную мебель, дырявые кастрюли, полусгнившие тряпки. Несчастный и тихий шизофреник.
Его жалели и оставляли под дверью еду.
Жили еще две пьяницы, родные сестры – Ира и Мила.
Все прекрасно помнили их семью: интеллигентные люди, чудесные родители. Отец – дипломат и мама – искусствовед.
Девочек воспитывали, приучали к манерам. Хорошенькие и нарядные, они всегда ходили за руки и здоровались с прохожими.
На лето привозили из города пианино, и девочки занимались музыкой.
Поступили в университет, заводили романы.
Одна даже вышла замуж и родила.
А потом все покатилось: ушли родители, замужняя развелась, ребенок почему-то остался с отцом. И сестры начали пить.
Московские квартиры были пропиты. Сестры, как это часто бывает с людьми пьющими, попали в лапы к черным риелторам.
Осталась одна дача – сюда они и перебрались. Вместе пили, до крови дрались, делили одного «жениха» на двоих – такого же пьяницу из соседней деревни.
Страшная это была картина, дикая. Смотреть на них было невыносимо. И за что такая судьба?
А еще наезжала «барыня». Так называли Лизку Покледину. Называли с издевкой: разбогатеть-то шлендра Лизка разбогатела, а вот хороших манер не нажила. Как была хамкой, так и осталась. Даром что хоромы отстроила на месте родительской ветхой избушки.
Поклединых тоже все помнили – Пал Иваныч и Марь Семенна.
Тихие люди, скромные. Бедные. Пал Иваныч слесарил при ЖЭКе. Марь Семенна – нянечкой в детском саду.
Домик сами сложили – типа саманного, «хохлацкого», как говорили в поселке.
Мазанка в три окна и в один этаж, две комнатухи. Денег не было – вот и вышла такая избушка.
Дочка Лизка была оторвой с самого детства – заводилой, драчуньей, нахалкой. Ее не любили, и девочкам из приличных семей дружить с Лизкой было заказано. Ира с Милой с ней не дружили.
А она не скучала – дружила с мальчишками. Речка, костры, велосипеды…
Таскали картошку с колхозного поля и пекли в костровище. Воровали яблоки и вишни в садах.
Словом, девка эта, Лизка, была – оторви и выброси!
Моталась в рваных тренировочных и растянутых майках. Под ногтями грязь, волосы неопрятные – чучело, а не девка!
В шестнадцать лет Лизка родила. От кого – непонятно. Ребенка сбросила на мать и пустилась, как говорили, в загул. Были там и иностранцы из жарких стран, и гости с Кавказа. Пал Иваныч умер рано, от инсульта. Поговаривали, что дочурка ручку свою приложила. Марь Семенна скрипела – на ней была внучка.
Лизка завозила своих в конце апреля. Сплетничали, будто ей в Москве была нужна хата. Навещала нечасто – раза два в месяц. Приезжала с кавалерами и на машинах. Кавалеры менялись, машины тоже. Вытаскивала сумки с продуктами и… тю-тю! Только ее и видели. Дочкой своей не интересовалась.
Марь Семенна плакала и кляла судьбу. Умерла она, когда внучке исполнилось восемь лет.
Говорили, что девочку свою Лизка сдала в детский дом. Оказалось неправдой: Лизкина дочка жила в интернате. Интернат был китайский, блатной и хороший.
Мазанку заколотили, и больше никто не появлялся.
Про Лизку никто ничего не знал.
Появилась она спустя много лет.
На узкую улочку въехала огромная блестящая машина. Остановилась у забора Поклединых. Домика видно не было – сад разросся и «выдавил» забор.
Из авто неспешно вышла роскошная женщина – высокая блондинка на высоченных каблуках в красном переливающемся шелковом плаще.
