Казалось бы – конец пришел чернокнижнику. Ан продолжение было. Сочли селяне, что бумаги в сундуке ценные – записи податей, другое что? Сообщили тиуну, приехал. Как человек грамотный, сразу понял, что за бумаги, о чем народ известил. Да отбыл сразу. Селяне припоминать стали – у кого корова неожиданно пала, у кого дитятко болело долго и непонятной болезнью. Один селянин вспомнил о Марьиных Колодцах. Как водится, свалили все несчастья в одну кучу, порешили всем сходом – Хован во всем виновен. А с колдуном, пусть и мертвым, расправа одна – огонь. Упокой Хована на кладбище, по ночам вставать будет и пакостить. Недолго думая, запалили избу с мертвым телом. Все село вокруг собралось поглядеть. На всякий случай ведра с водой имели, чтобы огонь на соседние постройки не перекинулся. Да только изба Хована на отшибе была, не любил людей ключник, строился поодаль. Так и возникло в селе пожарище. И никто на этом месте не строился никогда, считали – проклятое место.
Жизнь у Первуши наладилась, текла размеренно. Мед первого медосбора кончился, зато число болящих прибавилось. Пролечившиеся рассказывали знакомым, родне. Народная молва быстро о знахаре молодом разнеслась. Каждый, кто за излечением приходил, приносил что-нибудь: кто лукошко с яичками, кто горшочек сметаны, кто рыбку свежую или вяленую. А ремесленники отдаривались кто деревянными поделками, кто кожаными – ремнем поясным, кошелем, ичигами мягкими. С Первуши тяжкое бремя добывания продуктов спало. Оно и не тяжело на торг сходить, но не деньги за мед дают, а продукты. И зачастую не те, что потребны. Рыба – оно хорошо и нужно, но в хозяйстве может мука кончиться. А без хлеба на столе какая сытость? Да выбора не было. Когда уж знакомства в окрестных селах и деревнях завел, заказы делать стал. Многие недуги удавалось травами вылечить, заговорами. Как свободное время случалось, Первуша не баклуши бил, а в лес шел – травы и коренья лечебные собирать. Зимой-то они ох как пригодятся! Развешивал на бечевках под навесом сушиться. Нельзя, чтобы на травы солнечные лучи попадали, вся польза пропадет. Однажды тетка заявилась:
– Я-то не болящая, с дочкой у меня неладно.
– Так и привела бы.
– Уговаривала – ни в какую. Сказывает – здоровая. А я вижу – чахнет. Похудела, с лица спала.
– Сколько же ей годков?
– Семнадцать.
– Не влюбилась ли, да безответно?
– Пытала я, молчит или отшучивается. А только сердце материнское не обманешь, беду чую.
– Как я тебе за глаза, не видя болящую, пользовать ее буду?
– Оно и правда. Но должен же быть выход? Ты уж помоги, мы в долгу не останемся. Муж скорняком пропитание добывает.
Скорняк – работа хоть и тяжелая, но прибыльная. Шапки шить, тулупы тачать, всегда востребованная. Однако же полегче, чем у кожемяки. Те вечно в сырости, с квасцами работают, вонь у них, да сил работа требует. У кожемяк мышцы не меньше, чем у молотобойцев или амбалов.
– Ну хорошо, давай договоримся. Сам приду под видом заказчика. Только сделай так, чтобы дочь дома была. Как звать-то ее?
– Ярина. Когда ждать тебя?
– Где живешь-то?
– В Ермилках.
– Далече. Завтра в полдень. Устроит?
– Ждать буду. Смотри – не обмани.
– Разве обманывал я кого-то?
Девки в семнадцать годков – как наливные яблочки. Розовощекие, тело упругое, глаза живые. Худосочных парни деревенские не жаловали. Либо больная, либо злюка желчная. К таким сватов не засылали. Девка не толстой, но дородной быть должна, чтобы потомство здоровое дала. А с худой какой спрос? Себя еле носит. Потому мать беспокоилась. Замуж худую не попросят, если только на богатое приданое позарятся. До восемнадцати замуж не вышла, стало быть – старая дева, не потребна никому. У такой потом выход один – в приживалки, нянькой в богатую семью, либо в монахини, в монастырь.
Утром Первуша позавтракал плотно.
– В Ермилки ухожу, далече. Если вечером не вернусь, не беспокойся. Двери только запри.
– Все исполню. Только скучно без тебя одной-то. И страшно.
– Все будет хорошо, сестренка!
– Как ты меня назвал?
– Сестренкой… Ничего же обидного.
– Нет у меня братьев! Купавой зови, – отрезала девочка.
Первуша из избы вышел, немало удивленный. Что это с ней? Что плохого, если сестрой назвал, не родной, это понятно, так – названой. И братья названые бывают, и отцы. Вот и пойми после этого женщин.
Дорога вилась между полей и рощиц. На полях и наделах селян полно. Да и то сказать, вчера Трифонов день был, пора рожь косить. Через седмицу Медовый Спас, второй медосбор, сразу за ним – Авдотья, по лесам и огородам малину собирать, а следом Яблочный Спас, яблоки убирать время. И так всю вторую половину лета. За рожью пшеницу убирать надо, а на Никиту – репу. У селян с ранней весны, когда вспашка земли, и до глубокой осени ежедневный, без выходных, труд. На праздники только церковные, да и то не весь день. Скотину кормить-поить – надо, коров и коз доить. Кроме зерновых, надо еще сено на лугах скосить, высушить, заскирдовать. У кого лошадей несколько, так сено на задний двор свозят. Так сподручнее, чем зимой на санях добираться по целине снежной.
С некоторыми крестьянами уже знаком был, раскланивался. Но не задерживался, путь далек, десять верст времени занимают много. Хорошо бы своей лошадью обзавестись да повозкой. Мечты, конечно, только Первуша реальные планы на будущее строил. На время он на хуторе устроен. Но пройдет три-четыре года, Купава подрастет, расцветет, похорошеет, в силу девичью войдет. Приданое славное – хутор, пасека. Первуша тогда для молодой семьи помеха, уходить надо будет. Но и время сейчас не втуне пропадает. Хозяйствовать научился, опыт знахаря приобрел, цену вещам узнал. Опыт – дело наживное, за плечами не носить, всегда востребован.
За раздумьями незаметно дошел до Ермилок. Деревня невелика, десяток дворов. Но избы солидные, справные, заборы крепкие. Сразу понятно – не голытьба живет. Позже узнал – скорняки да суконщики в деревне обитают, ни одного хлебопашца. И всем удобно. Суконщики ткани ткут, красят. А скорняки зачастую тулупы, зипуны, армяки тканью кроют. Скажем – тулуп овчинный мехом внутрь делают, а мездра белая пачкается быстро, выглядит неопрятно. А покроешь епанчу или тулуп крашеной тканью – заглядение, купцу или боярину самому в поход зимний надеть не зазорно.
Целые деревни мастеров подбирались – кожевенников, шорников, медников или оружейников. Потому как удобно. Кожемяка кожу выделал, грубую и толстую шорникам продал – седла и сбрую делать, тонкой выделки – сапожникам, для башмаков или сапог. А уж обрезки шли на ремни, ножны для ножей, кошели. Ничего не пропадало, и на все спрос был.
Избу Матрены нашел. На стук хозяйка вышла:
– День добрый! Пришел, значит?
– Как обещал. Для начала я двор хочу осмотреть и светелку Ярины.
– Это зачем?
