В гулкий зал с высоким стрельчатым потолком набилось множество народа. Газету молча передавали друг другу, молча читали и так же молча расходились по своим кельям. От небольшой заметки, выделенной крупным шрифтом и состоящей всего из двух фраз, веяло ужасом. В первой фразе говорилось, что некая мисс Маргарет Портеус скоропостижно скончалась 12 апреля. Вторая была короткой и беспощадной: диагноз – бубонная чума.
Человек в длинном до пят пальто и круглой шапочке на бритой голове знал, какую беду на самом деле предвещала комета, знал за два месяца до случившегося. Но зачем ему нужен был Ньютон? Для чего в тот вечер он внезапно появился и так же внезапно исчез? Какую цель преследовал? Что проверял? Ответа не было».
Моне кажется, что он знает ответ. Комета, а затем чума – это только два первых шага, приближающих его к разгадке тайны исчезнувшего диска. Будет еще третий, самый главный, уверен Моня. Надо просто набраться терпения и подождать, пока он покинет Кембридж.
Он покинет Кембридж – звучит, конечно, хорошо, усмехается Моня. Только он – это не тот Моня Карась, который сидит, скрючившись, над бланками конторы «Вторчермет» в маленькой комнатке, отведенной ему тетей Басей. Кембридж покинет другой Моня, тот, который Исаак Ньютон. Тот, которому не дает покоя воспоминание о человеке под масляным фонарем. Тот, который, как и все, боится чумы.
«Ньютон, как и все, боялся чумы. Впрочем, по-настоящему страшно ему стало только в июне, когда до Кембриджа дошли слухи, что каждую неделю в Лондоне умирает от двух до трех тысяч человек. Народ потянулся к прорицателям и колдунам. Прорицатели, порывшись в старинных книгах, нашли указание, что комета вот-вот исчезнет, а чума пресытится своей страшной жатвой и отступит вслед за кометой.
Колдуны утверждали обратное и советовали раскладывать на жаровнях связки ладана и перца, чей запах непременно должен отпугнуть невидимую убийцу. Растерявшиеся от обилия смертей лекари настояли на том, чтобы во дворах и на улицах круглосуточно поддерживали открытый огонь. Они утверждали, что с его помощью можно поставить заслон эпидемии, готовой вырваться из Лондона и захлестнуть всю страну.
Так это было или нет, могло показать только время, зато вечера теперь приобрели особенно зловещий оттенок. Если днем языки пламени были не столь заметны, то, едва темнело, они становились похожими на погребальные костры, навевая тоску и мысли о неминуемой смерти.
От Лондона до Кембриджа всего 40 миль. Но никто не мог сказать, с какой скоростью распоясавшаяся зараза передвигается по дорогам Англии. Почти все лето, вплоть до начала августа, Ньютон жил в тревожном ожидании первой жертвы внутри самого Тринити-колледжа. И не он один. Беззаботная жизнь сдулась, как лопнувший шар. Студенты и преподаватели старались как можно меньше появляться на людях, предпочитая смотреть на мир из окон своих келий. На лекциях народу раз за разом становилось все меньше, но с командой «спасайся, кто может» мешкали до последнего. И только когда в Кембридж пришло сообщение, что король Англии в спешном порядке бежал подальше от столицы, высокое начальство решило более не полагаться на рекомендации лекарей и колдунов.
На сходке, состоявшейся у церкви Святой Анны, студентам объявили, что впредь до особого распоряжения они отпускаются на все четыре стороны. При этом настоятельно рекомендовали из четырех сторон выбрать одну, а именно уходить на север, ибо, по мнению ученых мужей, чума предпочтет двигаться на юг, где условия для сбора ее смертоносной жатвы казались намного благоприятнее.
Родовое имение Ньютона Манор-Хауз близ городка Гринфильд было в трех днях пути от Кембриджа в том самом северном направлении, куда советовали двигаться профессора Тринити-колледжа. Оставалось дождаться выдачи положенной стипендии и сразу же тронуться в путь. Но страх, который поселился в душе Ньютона, отверг все меркантильные доводы по поводу горстки причитающихся шиллингов. Бог с ними, решил Ньютон. Утром следующего дня он одним из первых покинул свою альма-матер.
Августовское утро, на которое пришлось его прощание с Тринити-колледжем, как назло, выдалось туманным. Туман этот был плотный, тягучий, проникал во все закоулки, заполнял собой пространство, лишал его перспективы. Костры, круглосуточно горевшие на улицах, были единственными цветными пятнами, пробивавшимися сквозь его монотонную серость.
Едва Ньютон вышел за пределы Кембриджа, как сгустившаяся пелена тотчас же поглотила и отблески костров, и силуэты города, словно сам Кембридж и почти три года, проведенные в нем, не просто остались позади, а исчезли вообще, уступив место чему-то новому и пока неведомому.
На северной дороге туман выполнял еще одну миссию: он скрывал в своих плотных объятиях поток людей и повозок, которые двигались прочь от тех мест, где вовсю хозяйничала черная смерть. Оттого, что рядом с Ньютоном были видны только отдельные сосредоточенно шагающие фигуры да еще фрагменты конных экипажей, то выныривающих из влажной мглы, то вновь теряющихся в ней, становилось не по себе, ибо то, чего не видели глаза, дорисовывало воображение, а именно – бесконечную людскую реку, не имевшую ни конца, ни начала. В этой реке он, Исаак Ньютон, ощущал себя лишь малой каплей, которой оставалось полагаться не на собственную волю, а на причудливые извивы судьбы, управляемой таинственными и безразличными к нему силами.
Глухим и тягучим, как туман, был страх, нависавший над дорогой. Под его тяжелым прессом звуки этого утра казались нарочито приглушенными. Редкие разговоры, ржание коней, монотонное шарканье ног вперемешку с натужным скрипом колесных осей многочисленных фур и повозок – все это составляло лишь некий фон, поверх которого беженцы напряженно вслушивались в то, что происходит впереди. А вслушиваться было необходимо, чтобы не пропустить внезапное рыдание над очередной жертвой, выхваченной чумой из людского потока, вслушиваться, чтобы определить место, где это произошло, и по возможности обойти его стороной».
Моня чувствует промозглую сырость, ощущает тот же страх, что и Ньютон, страх, сдобренный тоскливой обреченностью, оттого что смерть крадется где-то рядом и нет никакой возможности определить направление ее очередного удара. А еще он внезапно осознает, что каждый шаг стал даваться ему с огромным трудом.
– Чертов башмак, – шепчет Моня.
« – Чертов башмак, – едва не закричал Исаак Ньютон.
Башмак натирал ногу, и пятка горела так, словно ее поджаривали на раскаленной сковородке. Пришлось просунуть под ступню свернутый в несколько слоев шейный платок, но коварный башмак сразу же переключился на пальцы, при каждом шаге причиняя им нестерпимую боль.
Двигаться дальше стало невмоготу. Ньютон доковылял до поваленного дерева, гниющего неподалеку от края дороги, сорвал башмак и погрузил ногу во влажный островок травы, которую не успел еще вытоптать людской поток. Положение выглядело безнадежным. Вряд ли в ситуации, когда люди боялись вступать в контакт друг с другом, кто-либо мог предоставить ему место в повозке, тем более что каждая из них доверху была набита всевозможной поклажей.
