А между тем, находясь, скажем, на чердаке, с уверенностью неизбежности выстрела, к этой самой неизбежности приходилось идти через преодоление страхов и нежеланий, исходящих из сознания. Даже когда чья-то смерть была необходима, и доказательств этому не требовалось из-за очевидности сложившейся ситуации, появлялась масса останавливающих факторов, главнейший из которых — кто я, чтобы обрывать человеческую жизнь?
И сейчас, параллельно чтению, я опять наблюдал за двойственностью: одна часть мыслящего сознания говорила: «Всё, ты навсегда останешься в этой скорлупе, ты никогда не увидишь, не испытаешь, не почувствуешь, и гак далее». Перечень бывает нескончаем и приводил к обвинению себя самого же. Перебивающая мысль оптимистично находила выходы, цепляясь за всё, но в основном, за то, во что поверить было почти невозможно, но что всё же произошло!
Каждое утро, даже с ласковым тоненьким лучиком солнца, прокравшимся через узкую щель почти не открывающегося окна, это «никогда» набегало в очередной раз: «Никогда не увидишь сына, дочь, не почувствуешь радости общения, не почувствуешь ни теплоту и содрогание тела любимой женщины, ни любящего или сопереживающего взгляда, никакого «хочу», только должен и обязан, беспросветно, бесконечно и безнадёжно!».
Все силы, которые возможно собрать и сконцентрировать, будут расходоваться только на одно — сопротивление деградации и унынию безысходности, причём в)том буду заинтересован только я! Система оставит не так много возможностей для того, чтобы смочь остаться человеком, а не стать особью.
Экран телевизора, постоянно работающего и несущего в основном негатив, сжирал последние крохи интеллекта, зато взбадривал фрейдовский анальногенитальный комплекс, поддерживаемый, вместе с тем, поглощаемыми продуктами и некоторыми отвлекающими играми. У большинства, после просмотра клипов MTV, опорожнение кишечника сопровождалось рукоблудием, сон дневной или ночной в той же одежде, в которой проводился весь день. Лень заставляла делать поход на расстояние пяти метров в туалет рациональным, то есть кушать и пить чай, когда придётся идти в уборную, чтобы лишний раз не спускаться со спального места. Хотя готовящий или сладко жующий был очень раздражающим фактором, что тоже поднимало с постели, и в основном, судя по взглядам, по причине: «А вдруг после не достанется».
После пары глотков и сотни быстрых переживаний — всё равно уборная, чтобы лишний раз не вставать.
Шаговая доступность делала из когда-то «мартовских котов» спящих тюремных «котиков», и только голодающие наркоманы или не могущие без движения, нервозные и привычные сидельцы сновали, ища общения, совсем не замечая ярко выраженных неврозов и психозов, всё ближе и ближе подбираясь к шизофрении.
Всё это толкало и заставляло держать себя в руках, страшно переживать из-за чего-то несделанного из запланированного на день. Понимая, что далеко так не протянуть, да и для того чтобы дать отдых зрению, уделял два часа в день спорту: час на прогулке, час в камере, подлавливая момент, когда большинство засыпало или расходилось по следственным кабинетам. Если не получалось, и уходил сам, то, по возращению, искал компромисс, к которому многие привыкали и, видя занимающегося сокамерника, терпели и не закуривали сами. Нужно отметить, что пример часто становился заразительным, и даже никогда в своей жизни не делающие зарядку, присоединялись-так было легче переносить и нервозность, и бороться с гнетущими мыслями. Некоторые из них выходили таким образом из «спячки», даже начинали читать, на глазах оживая и обретая новый смысл в жизни. Вместе было всегда легче, но перевод в другую камеру для них, зачастую, ставил точку в подобных начинаниях. И неудивительно - адаптация к новому помещению и новым сокамерникам требовала многих сил и эмоций, хотя, казалось, что нужно только время, а всё остальное делается само собой.
Для меня же любой пропущенный день тренировок и не прочитанное предполагаемое количество страниц, было причиной колебания самоуважения и неудовлетворенности. Все эти усилия я считал изначально не только спасением, но и подготовкой к судебным процессам. Целый год я штудировал учебник русского языка, с увлечением ненормального делая одни и те же упражнения из него десятки раз.
Снова взялся за развитие связей правого и левого полушарий своего мозга, занимая всем, чем попало левую руку, что дало свои результаты, хотя бы даже в новом толчке развития творческого начала, а значит — и риторики. Писание левой рукой, в том числе, координировало и устоявшуюся, за время владения правой, осанку. Чтение совершенствовало и лексику, и построение речи, и, конечно, увеличивало словарный запас, улучшая память. Всё это шлифовалось стихослагательством, «перевшим» из меня, изголодавшимся и соскучившимся, по подобным занятиям, умом.
Поначалу я увлёкся чтением трудов из ряда выступлений знаменитостей на судах присяжных времён защиты народовольцев и эсеров, но, быстро поняв их неприменимость в сегодняшних процессах, начал искать что-нибудь другое. Поразительно, но нашёл, и не без участия своего адвоката, Керима Тутовича Бижева, как-то сказавшего то, что меня удивило: «Алексей, я постараюсь тебе помочь, но твоя защита — на 90 процентов в тебе самом, и от тебя же исходить должна». Позже я понял, что суть сказанного в следующем: для присяжных заседателей с нашим менталитетом важен сам человек, а не то, каким его пытаются представить перетягивающие на себя одеяло то защитник, то обвинитель, используя то материалы дела, то свидетелей, которых, кстати, со стороны защиты, в моих судах не было ни одного. Со стороны же оппонентов, в каждом из процессов — более двухсот.
Присяжные могут понять, исходя из увиденного и услышанного, когда вещает лишь адвокат, что он блестящий профессионал, оратор, юрист, великолепно владеющий не только речью, но и нюансами юриспруденции, но подсудимый молчалив, и реакции его неправдивы. Поэтому единственный выход для меня — быть самим собой, не сдерживая своё раскаяние, говорить о себе хуже, чем это может сказать кто-либо другой. Лишь в самоуничижении и общественном покаянии есть спасение, но лишь тогда, когда это будет правдой, из самого сердца и без грамма артистизма.
И я начал учиться скидывать с себя пелену надуманности. Начал учиться говорить о себе правду, самую неприглядную, переступая через себя и свою гордыню, первым из чего стало признание своей неправоты с последующими извинениями. Очень важно в своих повествованиях, указывая на мотивы и объясняя причины, не сваливаться в оправдание, что может плавно переходить в обвинение кого угодно и чего угодно, с переваливанием своих вин на чужие плечи, пусть даже государственные.
У меня был один поведенческий плюс — я знал и был уверен в том, что чем хуже обстановка, чем сложнее обстоятельства, чем опаснее складывающаяся ситуация, тем быстрее, сообразительнее и концентрированнее я становлюсь, и тем резче выражается моя реакция. Поэтому никогда не отказывался от присутствия журналистов, свидетелей и родственников пострадавших в зале. Перед лицом последних, от своего стыда, я «раздевался» до самой глубины души.
И ещё один шаг, давшийся мне с трудом, по настоянию адвоката — повествовать о содеянном самому, причём перед выступлением обвинителя, не прибегая к материалам дела, где всё было изображено холодно и казённо, и не давая пользоваться ими другим в пику тому, что и как мог сказать я сам.
