Во всех этих занятиях я совсем забывал, кто я и какова причина моего здесь нахождения, но следователи и адвокаты возвращали меня к действительности. В общении с ними имелась и доля приятности — единственная в нашей компании женщина адвокатесса Анастасия была, кроме всех достоинств в профессиональном плане, привлекательной дамой, имевшей уже двух малюток, а к концу процесса вместе с отцом, другом моего шурина, (гала мамой и ещё двух малышей на радость папе.
Несовместимость содеянного и прочитанного в этих главных книгах, как ни странно, не порождала столкновений, но объяснялась дорогой, для каждого своей, и своим крестом, которые более или менее станут понятны к концу жизни. Это не облегчало, скорее, наоборот, требовало какого-то выплеска, но чего, куда и как-я не понимал. По всей видимости, оттого что находился как верующий ещё в младенческом состоянии и нуждался в духовном отце. Возможно, облегчением должна была стать исповедь. Так и оказалось. Конечно, я почувствовал облегчение на суде, но по-настоящему облегчил душу только на исповеди у священника протоирея Александра в храме колонии, куда попал через некоторое время.
И всё же требовалось ещё что-то, особенно касающееся той части судьбы, когда расплата без предупреждения ворвалась в уже, казалось бы, налаживаемую жизнь. Каждая строчка, написанная здесь — есть продолжение того, что требует изнутри та часть меня, которая позволяет мне называться человеком.
* * *
Допросы и следственные действия напоминали своим алгоритмом одни и те же сцены из плохого спектакля, с той лишь разницей, что это была жизнь, и происходящее вокруг неё принадлежало одному человеку. Толчея суеты, смена декораций, лиц, гибнущие герои, сегодня мстящие за свою смерть.
Посещая под конвоем все эти места, «места боевой славы», как принято было говорить в узком кругу (прошу прощения за сравнение — пишу, как есть), я заставлял себя переживать всё заново. Никогда не чувствовал необходимости забыть что-то, происходящее само по себе уходило в небытие, а желания вспоминать никогда не было, возможно, из-за сопровождения событиями, не самыми приятными. А покрытое пеленой времени приходилось доставать для объяснения следствию. Подробности были своеобразны, их особенность состояла в том, что их временные рамки не отметились в памяти. И чтобы объяснить, когда и что происходило, приходилось вспоминать мелкие нюансы в мизансценах происходящего: время года, погоду, сопутствующие события, общественные, политические, личные и, собирая всё воедино, определялся и год, и месяц, и часто день.
Шаг за шагом я проходил вновь некоторые из вех прожитого, и скоро перестал понимать (как, впрочем, и окружающие меня люди), как всё это смогло поместиться не просто в мою жизнь, а в тот отрезок моего существования, который характеризовался рамками уголовного дела. Сухие строки, фотографии, ограничивающиеся числами и подписями, вычленяли лишь малую часть из прожитого за это время. Как окрасить всё это, как описать всё то, что было живым организмом, хлещущим переживаниями, восторгами и насыщенным бытием?! Все эти тома серым и, по прочтении их, неприятным отблеском ложатся не только на жизнь нескольких десятков человек, чьи повествования они содержат, но и на время, в которое они жили, и в котором проходила их деятельность. Они совершенно неразлучны, взаимозависимы, и что из них первично, непонятно, если руководствоваться только стопками этих бумаг. Ради того, чтобы понять эту зависимость, и пишется данная книга. Беда лишь в том, что она носит субъективный характер, лишь с редкими вкраплениями рассказов и мнений других участников тех событий. И я рад был бы включить точку зрения противоположной стороны, но, думаю, это маловероятно, хотя бы ввиду того, что имевшие место разговоры и воспоминания настоящих и бывших работников оперативных служб являлись всё же личными, и вряд ли подлежат выплескиванию на эти листы.
В отличие от оперов, которые спокойно могут называть сами себя «ментами» (что лично мне режет слух), по всей видимости, облекая это слово в какую-то сущность, я не могу назвать себя «бандитом», так как не совсем понимаю, что вкладывают в данное понятие другие.
Всего рассказать невозможно, на многое просто не может пролиться свет, но в моей судьбе было немало ситуаций, подобных участию «батьки Махно» в боях против армии генерала Деникина, особенно в тылах, что было одной из важных причин позволивших «советам» остаться у власти, за что Нестор Иванович и получил «Орден Боевого Красного Знамени» за номером четыре от советской власти, пока временно был на её стороне (причем не единственный раз). Впоследствии же во всей историографии упоминался как руководитель анархистско-преступных банформирований, хотя бывал и «комдивом» и главнокомандующим Советской Революционной рабоче-крестьянской армии одного из районов Малороссии, и конечно, «батькой», как принято у казаков, а теперь покоится на небезызвестном кладбище Пер-Лашез… Понимаю, что параллели неуместны, а сравнения некорректны, и тем не менее…
Чем больше времени проходит, тем меньше я воспринимаю своё прошлое и тем меньше хочу объяснять его для себя. Остаются голые факты в одну строчку, в наброшенных на их обнажённые плечи статьях УК, заголовки в интернете, материалы дела, напоминания людей, всевозможные продукты масс-медиа и собственный небольшой архивчик, собранный, в основном, для написания книги.
С каждым выездом на следственные эксперименты. между участниками оставалось всё меньше и меньше натянутости, и это отражалось и на офицерах конвоя из ОМСНона, встречавших меня, поначалу с каменными лицами, но расстававшихся с улыбкой и прощающимися рукопожатиями. Они никогда не угощались предложенным шоколадом, привезённым адвокатами, наверняка, из-за жёсткой инструкции и высокого профессионализма, но всегда, покупая обед в какой-нибудь забегаловке, брали и на мою долю, замечая много общего в наших судьбах, несмотря на нахождения по разные стороны границы, определённой законом, кажется, поняв, что всему виной ветер противоречий, дующий в определённых кругах не всегда в одну сторону, а главное — отсутствие единого начала этих ветрил и, что более опасно и обидно, зачастую их противоборство.
Иногда завязывались разговоры, а общих тем была масса, и взгляды на основное совпадали. О многом мы говорили на одном языке, пользуясь одинаковыми лексикой и сленгом. Об образе мыслей, мотивациях, направленности действий этих ребят я знал не понаслышке, и потому спокойно вклинивался в их «святая святых» — разговоры о службе.
И всё же наш профессиональный опыт разнился, их любопытство всегда брало верх и всегда имело удовлетворение. Одно дело — предположения и теория, другое — пропущенное через свою кожу и пережитое. Правда, их опыт вряд ли чем можно измерить и вряд ли с чем можно сравнить, разве что только дополнить. Служащие тюрьмы с удивлением смотрели на искренние рукопожатия и взаимные пожелания удачи, сил и милости Божией. Это взбадривало на сон грядущий после эмоционально тяжёлого дня.
* * *
В очередную встречу со следователями и защитником, которая была последней в ИВС на Петровке, до меня довели информацию о переводе в следственный изолятор (СИЗО) 99/1, ныне — СИЗО-1, и этим всё сказано. Подобных СИЗО в Российской Федерации всего пять, и находятся они под патронажем не ФСИН РФ, а, мягко говоря, Министерства юстиции. Интересное заведение, именуемое в народе «Малым Лефортово» или «Кремлёвской тюрьмой», или «девяткой», арестанты, бывшие там, очень часто называют «лабораторией», а людей, находящихся в заключении, по словам Ивана Миронова, — «замурованными», что по общепризнанным и общепринятым понятиям отображает действительную сущность положения лиц, находящихся там.
