– Скотница-оптимистка, – произнесла я вслух.
Сидевшая напротив женщина оторвала взгляд от журнала и посмотрела на меня.
В самый последний момент мне не захотелось смывать со щек две диагональные отметины из запекшейся крови. Они выглядели трогательно и довольно броско, и я подумала, что пронесу их с собой как память об умершем возлюбленном, пока они не исчезнут сами собой.
Конечно, если бы я улыбалась или как-то еще выражала свои эмоции, пятнышки крови отвалились бы очень быстро, поэтому я держала лицо неподвижным, а если говорила, то сквозь зубы, почти не двигая губами.
Я не совсем понимала, почему люди так смотрят на меня. Множество людей выглядят куда более странно, чем я.
Мой серый чемодан, ехавший на полке у меня над головой, был пуст за исключением книги «Тридцать лучших рассказов года», белого пластикового футляра для темных очков и пары десятков авокадо, которые мне на прощание подарила Дорин.
Авокадо еще не созрели, так что продержатся они долго, и когда я поднимала чемодан, опускала его или просто несла, они перекатывались из угла в угол, грохоча и стукаясь, словно ядра.
– Шоссе один двадцать восемь! – проревел кондуктор.
Слегка окультуренное безлюдье сосен, кленов и дубов медленно остановилось и замерло в раме вагонного окна, словно плохо написанный пейзаж. Мой чемодан громыхал и стукался о поручни и двери, пока я пробиралась по длинному проходу.
Я вышла из кондиционированного купе на станционную платформу и ощутила родное дыхание пригорода. Пахло политыми лужайками, машинами-универсалами, теннисными ракетками, собаками и детьми. Спокойный летний день объял все своей утоляющей дланью, словно смерть.
Мама ждала меня в сером, как перчатка, «шевроле».
– Милая моя, что у тебя с лицом?
– Порезалась, – коротко ответила я и вслед за чемоданом забралась на заднее сиденье. Мне не хотелось, чтобы она таращилась на меня всю дорогу до дома.
Чистая обивка чуть скользила подо мной. Мама села за руль, бросила мне на колени несколько писем и отвернулась. Заведенная машина мерно заурчала.
– Я подумала, что надо тебе сразу сказать, – начала она, и по тому, как была напряжена ее шея, я поняла, что меня ждут плохие новости. – Ты не прошла на писательский семинар.
У меня перехватило дыхание. Весь июнь я предвкушала писательский семинар, воображая его сверкающим прочным мостом, простирающимся над стоячим заливом лета. Теперь я видела, как он рушится и распадается, а тело в белой блузке и зеленой юбке отвесно падает в пропасть.
Мой рот скривился в кислую гримасу. Я ожидала, что так все и случится.
Согнувшись пополам, я уткнулась в нижний край окна и смотрела, как мимо проплывают дома окраины Бостона. Чем более знакомыми становились здания, тем больше я съеживалась.
Я чувствовала, что очень важно, чтобы меня не узнали. Серая с обивкой крыша машины смыкалась надо мной, словно крыша фургона для перевозки заключенных, и белые, сверкающие одинаковой отделкой дощатые дома в окружении ухоженных лужаек проплывали мимо, словно прут за прутом в решетке большой клетки, откуда невозможно сбежать. Раньше я никогда не проводила лето в пригороде.
Пронзительный скрип детской коляски больно резанул мне слух. Струившиеся сквозь ставни солнечные лучи наполняли спальню фосфоресцирующим светом. Не знаю, как долго я спала, но чувствовала себя совершенно разбитой. Стоявшая рядом кровать, такая же, как у меня, была пуста и не застелена.
В семь часов я слышала, как мама встала, потихоньку оделась и на цыпочках вышла из комнаты. Затем снизу раздалось жужжание соковыжималки и под дверь просочились ароматы кофе и жареного бекона. Потом в раковину полилась вода из крана и зазвякали тарелки, когда мама вытирала их и убирала в шкаф для посуды.
Открылась и закрылась входная дверь. Щелкнула и хлопнула открывшаяся и закрывшаяся дверь машины, ритмично зарычал мотор, и его звук, сливаясь с шуршанием гравия, исчез где-то вдали.
Мама преподавала стенографию и машинопись огромному множеству городских студенток и возвращалась домой уже под вечер.
Рядом снова проскрипела коляска. Похоже, кто-то катал в ней ребенка у меня под окном.
Я выскользнула из постели, поставила ноги на ковер, затем тихонько подобралась к окну на четвереньках, чтобы посмотреть, кто это.
Мы жили в небольшом белом дощатом доме, стоявшем на углу двух тихих пригородных улочек посреди маленькой лужайки. Несмотря на то что по периметру участка через равные промежутки росли невысокие клены, любой проходивший по тротуару мог заглянуть в окна второго этажа и увидеть, что там происходит. В этом я убедилась благодаря соседке, злой и язвительной женщине по имени миссис Окенден.
Миссис Окенден была медсестрой на пенсии, совсем недавно она в третий раз вышла замуж – первые ее два мужа умерли при любопытных обстоятельствах – и проводила огромное количество времени, наблюдая за соседями из-за белых накрахмаленных занавесок у себя на окнах.
Насчет меня она звонила маме дважды. В первый раз – чтобы сообщить, что я целый час сидела в синем «Плимуте» под фонарем у дома и с кем-то целовалась. А во второй – что мне лучше бы задергивать шторы у себя в комнате, поскольку она видела меня полуголой перед тем, как я легла спать, когда прогуливала своего шотландского терьера.
Очень осторожно я приподнялась до уровня подоконника и выглянула наружу. Женщина метров полутора росту с причудливо выпирающим животом катала по улице старую черную детскую коляску. Двое-трое ребятишек разного возраста и роста, бледные, с чумазыми лицами и голыми грязными коленками, ковыляли рядом, скрываясь за ее юбками.
Лицо женщины озаряла ясная, почти блаженная улыбка. Со счастливым видом она чуть откинула голову назад – словно воробьиное яйцо положили на утиное – и улыбалась солнцу. Я хорошо знала эту женщину. Ее звали Додо Конвей.
Додо Конвей была католичкой и училась в Колледже Барнарда, а потом вышла замуж за архитектора, учившегося в Колумбийском университете, тоже католика. Жили они в большом, шумном доме немного выше по улице, который стоял за жутковатым фасадом из сосен и был окружен самокатами, трехколесными велосипедами, колясками для кукол, игрушечными пожарными машинами, бейсбольными битами, сетками для бадминтона, крокетными воротцами, клетками для хомячков и щенками кокер-спаниеля. Короче – раскиданными повсюду атрибутами проведенного в пригороде детства.
Не знаю почему, но Додо меня заинтересовала. Ее дом отличался от всех остальных в нашем районе своими размерами (он был гораздо больше) и цветом (второй этаж был отделан темно-коричневой обшивочной доской, а первый – покрыт серой штукатуркой с вкраплениями серых и лиловых камней размером с теннисный мяч). Сосны полностью скрывали его из виду, что считалось подозрительным моветоном в нашем анклаве, где примыкавшие одну к другой лужайки разделяли символические живые изгороди высотой по пояс.
