– Я пишу роман, – ответила я. – У меня нет времени на переодевания. – Я прилегла на стоявший в переходе диванчик и закрыла глаза.
Я слышала, как мама убрала с карточного столика машинку и бумаги и начала раскладывать столовое серебро к ужину, но не шевельнулась.
Неподвижность, словно черная патока, сковала руки и ноги Элейн. Наверное, именно это и чувствуешь, когда болеешь малярией, подумала она.
В любом случае, еще хорошо, если мне удастся писать по странице в день. И тут я поняла, в чем проблема. Мне не хватало опыта. Как я смогу писать о жизни, если у меня никогда не было ни любовного романа, ни ребенка, если я даже не видела, как кто-то умирает? Одна моя знакомая девушка получила приз за рассказ о ее приключениях среди африканских пигмеев. Что мне этому противопоставить?
К концу лета мама убедила меня, что по вечерам мне надо заниматься стенографией. Тогда я убью сразу двух зайцев: стану писать роман и одновременно научусь чему-нибудь полезному. К тому же сэкономлю массу денег.
В тот же вечер мама извлекла из погреба старую школьную доску и установила ее в переходе между домом и гаражом. Затем встала к доске и начала рисовать на ней мелом причудливые завитушки, а я сидела на стуле и смотрела.
Сначала я была исполнена надежд. Я думала, что смогу быстренько изучить стенографию, и, когда веснушчатая дама из отдела стипендиатов спросит меня, почему я не работала в июле и в августе, как положено всем, кто получает стипендию, я отвечу, что вместо этого посещала бесплатные курсы стенографии, чтобы иметь возможность содержать себя сразу после окончания колледжа.
Единственное, что когда я пыталась представить себя на работе торопливо стенографирующей строчку за строчкой, у меня темнело в глазах. Мне не нравилась ни одна работа, связанная со стенографией. И когда я сидела и смотрела на доску, причудливые завитушки сливались в бессмысленную мазню.
Я сказала маме, что у меня страшно разболелась голова, и отправилась спать. Через час дверь тихонько отворилась, и мама крадучись вошла в комнату. Я слышала шелест одежды, когда она раздевалась. Потом она легла в постель. Чуть позже ее дыхание сделалось тихим и размеренным.
В тусклом свете фонаря, просачивавшемся сквозь задернутые шторы, я видела у нее на голове прихваченные шпильками бигуди, поблескивающие, как ряд маленьких штыков.
Я решила отложить роман до тех пор, пока не отправлюсь в Европу и не заведу возлюбленного, а также дала себе слово не выучить ни одного значка стенографии. Если я никогда не научусь стенографии, мне никогда не придется ею пользоваться.
Я решила, что за лето прочту «Поминки по Финнегану» и напишу по нему дипломную работу. Тогда я окажусь намного впереди всех, когда в конце сентября начнутся занятия в колледже, и смогу провести последний курс в свое удовольствие, вместо того чтобы вкалывать, без макияжа, со свисающими спутанными волосами, и питаться кофе с амфетамином, как поступает большинство старшекурсников, пока не защитят диплом.
Потом я подумала: а может, мне взять академический отпуск и поучиться гончарному мастерству?
Или каким-то образом попасть в Германию, поработать там официанткой, пока я не сделаюсь билингом?
Потом планы начали проноситься у меня в голове, как семейство глупых кроликов. Годы моей жизни представились мне в виде стоящих вдоль дороги телефонных столбов, соединенных проводами. Я насчитала один, два, три… всего девятнадцать столбов, после чего перепутанные провода исчезли где-то вдали, и, как я ни пыталась, за девятнадцатым не смогла разглядеть ни одного столба.
Комната озарилась синеватым светом, и я удивилась, куда же исчезла ночь. Мама из какого-то расплывчатого бревна превратилась в мирно дремлющую женщину средних лет с приоткрытым ртом, из которого вырывался негромкий храп. Эти поросячьи звуки раздражали меня, и на миг мне показалось, что единственный способ прекратить их – это жать руками трубку из кожи и сухожилий, а потом резко повернуть ее, заставив замолчать.
Я притворялась спящей, пока мама не уехала в школу, но даже веки не могли оградить меня от света. Они, словно рана, нависали перед глазами кроваво-красным саваном с тонкими прожилками сосудов. Я забилась между матрасом и обивкой кровати и набросила на себя тяжелый, словно надгробный камень, матрас. Под ним было темно и покойно, но матрас весил недостаточно. Чтобы заснуть, мне надо было навалить на себя еще тонн десять.
бег реки мимо Адама и Евы от изгиба берега к впадине залива проносит нас своим круговоротом мимо деревенского поселения назад к замку Хоут и его окрестностям…
Толстая книга неприятно впилась мне в живот.
бег реки мимо Адама и Евы…
Я подумала, что строчная буква в начале могла подразумевать, что ничего, на самом деле, не начиналось заново, с прописной буквы, а лишь проистекало из того, что приходило ранее. Адам и Ева были, конечно же, Адамом и Евой, но означали они, наверное, тоже что-то другое. Может, так назывался паб в Дублине?
Мой взгляд скользнул по буквенной бурде к длинному слову посередине страницы.
бабабадалхарагхтакамминарроннконнброннтоннерроннтуоннтхуннтроваррхоунавснскавнтоохоохоорденентхурнук!
Я сосчитала буквы. Их оказалось ровно сто. Я подумала, что это, наверное, очень важно. Зачем там сто букв?
Чуть помешкав, я попыталась произнести слово. Оно звучало, как тяжелый деревянный предмет, катящийся вниз по ступенькам лестницы: бум-бум-бум. Приподняв страницы книги, я отпустила их, и они неторопливым веером пронеслись у меня перед глазами. Слова, смутно знакомые, но искаженные, как лица в зеркалах комнаты смеха, пролетали мимо, не оставляя никаких следов на стеклянно гладкой поверхности моего мозга.
Я с прищуром взглянула на страницу. У букв выросли шипы и бараньи рога. Я смотрела, как они отделялись друг от друга и смешно покачивались вверх и вниз. Потом превратились в какие-то причудливые, непереводимые формы, вроде арабской вязи или китайских иероглифов.
Я решила отказаться от написания диплома. Я решила отказаться от всей программы для отличников и просто специализироваться на английском языке и литературе. Я пошла взглянуть на требования к этой специализации в нашем колледже.
Требований было много, я не тянула и на половину из них. Одним из требований являлся спецкурс по литературе восемнадцатого века. Меня мутило от одной мысли о восемнадцатом веке, когда все эти щеголеватые дядечки писали аккуратные куплеты и были просто помешаны на разуме и здравом смысле. Так что это я вычеркнула. Когда ты отличница, это разрешается, и ты делаешься гораздо свободнее. Я оказалась настолько свободной, что почти все время уделила Дилану Томасу.
Одна моя подруга, тоже отличница, умудрилась не прочесть ни слова из Шекспира, зато прослыла настоящим специалистом по «Четырем квартетам» Элиота.
Я поняла, насколько трудно и даже невозможно мне будет попытаться перейти со свободной программы на более обязательную. Я посмотрела требования к специализирующимся на английском языке и литературе в городском колледже, где преподавала мама. Там они оказались еще жестче. Там приходилось изучать староанглийский язык, историю языка и солидную выборку из всего, что было написано от «Беовульфа» до наших дней. Это меня удивило. Я всегда свысока смотрела на мамин колледж, потому что там было совместное обучение и заполняли его люди, не сумевшие получить стипендии в престижных колледжах на Восточном побережье.
